Случайные имена - [33]

— Это господин Лепских?

— Да, да, это господин Лепских…

— Вам звонят из города Скриффельд, штат (тут опять делаем прочерк, ибо вновь слышна английская невнятица), что в Соединенных Штатах Америки, то есть вам звонят из Соединенных Штатов Америки, вы нас хорошо слышите?

— Хорошо, — отвечает Александр Сергеевич, безмерно удивляясь тому, что он и в самом деле хорошо слышит.

— Вам звонят из университета имени (тут вновь следует пропуск), с кафедры славистики, мы хотим вас поздравить, господин Лепских…

— С чем же это? — интересуется Алехандро.

— После долгих размышлений именно вам решено присудить премию Крюгера за лучшее исследование в области триллера, саспенса и хорор–сториз…

— А, — говорит обрадованный Александр Сергеевич, — но что, собственно, вы имеете в виду?

— Это г-н Лепских? — слышится на том конце провода.

— Да, да, это Александр Сергеевич Лепских…

— Вы занимаетесь исследованиями средневековой литературы с одновременными экстраполяциями в маргинальные эстетические и хронотопические пласты?

— Да, да, — удовлетворенно хмыкая от подобной осведомленности, заявляет Александр, удивляясь лишь той бодрости, с которой анонимный представитель кафедры славистики произнес всю эту неудобоваримую галиматью.

— И вы написали работу под названием «Эстетические интерпретации образа дьявола и их воздействие на харизму читателя»?

— Я, — гордо отвечает Александр Сергеевич, приосанившись и расправив плечи.

— Повторяем. В таком случае именно вам, глубокоуважаемый (на этом слове университетский аноним спотыкается, отчего получается некое «глбквжм») господин Лепских, вручается почетная премия нашего университета, учрежденная благотворительным фондом Крюгера и составляющая в твердой валюте… — Тут вновь пауза, но уже не из–за того, что смолк аноним, а лишь потому, что сердце Александра Сергеевича забилось так, что заглушило на какое–то время заокеанский ломаный русский.

— Простите, сколько? — переспросил он, успокоившись.

— Десять, — донеслось до него, — десять тысяч долларов, получить которые вы можете в нашем посольстве в Москве, для чего вам надо приехать туда в ближайшие же десять дней. Все ясно?

— Все, — коротко промычал (пробурчал, пробубнил) Александр Сергеевич, на чем можно считать разговор оконченным, ибо после вышеприведенной фразы началось короткое прощание и обмен любезностями, а также иные, мало что значащие вещи, за которыми — как правило — ничего не следует (имелось в виду приглашение г-на Лепских в университет Скриффельда, на что было получено согласие, хотя и той, и другой стороне было ясно, что это не более чем привычная формула «гуд бай — ариведерчи», и никакой Лепских в никакой Скриффельд никогда не приедет по той простой причине, что этого не может быть, ибо… Но оставим вопрос о существовании набившего мозоль на языке городка в небольшом штате без ответа, ведь это не больше чем очередная завязка). Наконец Александр Сергеевич повесил трубку и в изнеможении уселся в кресло. Изнемочь же было отчего. Будучи человеком серьезным и критически настроенным как по отношению к окружающему миру, так и к самому себе, Александр Сергеевич спокойно относился к тандему «признание — успех», можно сказать, что это его вообще не волновало, да и потом — какой успех, какое признание в том, что малюсенький университет малюсенького городка в малюсеньком штате присудил ему безвестную премию, притом за труд, который — и Александр Сергеевич понимал это очень хорошо — известен еще меньше, чем сама премия («Крюгер, — подумал он, крутя в пальцах первую утреннюю сигарету, ибо из–за разговора так и не успел покурить, а первую свою сигарету Александр Сергеевич Лепских выкуривал каждый день ровно в одиннадцать часов утра, — кто это, интересно, такой?» Тут надо сказать, что вообще–то упомянутый Крюгер был владельцем фирмы по изготовлению то ли пупсов для детей, то ли приборов для наведения ракет в атмосфере, разницы никакой, учитывая, что покинул он сей мир уже лет пятнадцать назад, завещав наследникам создать благотворительный фонд собственного имени, который был предназначен поддерживать изыскания в области гуманитарных наук, хотя единственным чтивом, что держал в руках сам Крюгер, были банковские счета — если и каламбур, то невольный — но сколько можно об этом?), дело в ином, и вы правы, ибо прекрасно понимаете в чем. Да, в тех самых десяти тысячах долларов, которые по сегодняшнему курсу составляют — тут Алехандро встал с кресла и медленно прошествовал к письменному столу в надежде отыскать газету с курсом валют, хотя газет не выписывал, но кто знает, вдруг принес домой пакет, завернутый в газету, а там и отыщется нужный ему столбец, вот английский фунт, вот итальянская лира, вот… да, в самом низу списка, хотя никакой газеты на столе у Александра Сергеевича не оказалось, но будем считать, что наоборот, и продолжим повествование. Те десять тысяч долларов, что внезапно свалились на голову нашему герою, не были абстрактной суммой, и суть не в том, что с недавнего времени финансовые дела Александра Сергеевича были плохи, а это повлекло изменения даже в личной жизни (но об этом пока не будем, всему свое время), десять же тысяч уже упомянутых долларов, да еще если перевести их по сегодняшнему курсу… Тут есть о чем задуматься, но повторим — не это главное, к главному мы только подступаем, и начинаться следующее предложение будет вот так: главное же в том, что с недавних пор Александром Сергеевичем завладела истинно русская тоска и пришло к нему осознание необходимости изменения всей своей непутевой, почти сорокалетней жизни, вот только как это сделать, Алехандро не знал, то есть должно было случиться что–то такое, что помогло бы ему выбраться из замкнутого круга своего бытия, разорвать этот круг, вырваться на свободу, вновь ощутить радость от жизни, но никак — вы понимаете, никак! — не получалось это у Александра Сергеевича, и совсем он уже было решил поставить на себе крест, как вдруг раздался упомянутый звонок (в одиннадцать часов утра, как раз тогда, когда он уже приготовился выкурить первую сигарету, да и дату надо запомнить — двадцатое июля, хорошее, между прочим, число!), а значит — не все еще потерянно, и боги, вполне возможно, не окончательно отвернулись от него, не так ли, спросил сам у себя Александр Сергеевич, то бишь Алехандро Лепских, затушив окурок в пепельнице и подходя к маленькому зеркалу, сиротливо (зеркало жена, съезжая, оставила, забрав прежде окружавшую его шеренгу всяческих бутылечков- флакончиков–тюбиков–тубочек–баночек–скляночек–пузырьков, тебе–то они зачем, Сашка, проговорила она, складывая принадлежности для макияжа в объемистый целлофановый пакет, который — в свою очередь — был уложен в пакет полиэтиленовый, что нашел себе окончательное место сверху кожаной сумки, как раз на сирийском сарафане, который А. С. подарил жене в ее прошлый день рождения, между прочим, совпадавший с очередной годовщиной их свадьбы, вот только сарафан оказался немного (чуть, надо сказать, а еще лучше вот так: чуть–чуть) мал, так что надевала его жена лишь пару раз, но все равно решила забрать — вдруг в новой жизни похудеет; под сарафаном же лежало еще много чего, но прервемся но полуслове…) стоящему на небольшой прикроватной тумбочке — сама кровать отбыла вместе с женой, и спал Лепских на диване, но вернемся к зеркалу, ибо Александр, затушив окурок и подойдя к уже упомянутому предмету, посмотрел в него, хотя не надо считать, что он нашел там что–то новенькое. Нет, все как обычно, то есть обычное лицо Александра Сергеевича Лепских смотрело на него из зеркала, немного вытянутый вверх (еще можно написать «удлиненный») загорелый череп, покрытый таким же, как и в молодости, черным пушком (только тогда это был не пушок), морщины на лбу, глубоко посаженные глаза, большие (так нравившиеся когда–то женщинам) карие глаза, то мрачно, то весело (в последнее время все больше первое) поблескивающие из–под густых (что, пожалуй, странно для его возраста) и длинных ресниц, длинный же, с небольшой горбинкой нос, резко очерченные губы, про зубы лучше не говорить, с ними все ясно, а вот подбородок был у Алехандро гладко выбритым и скромным, то есть не нес он на себе отпечатка мужественности, но и безвольным назвать его тоже было нельзя, так себе подбородок, в очередной раз тщательно выбритый с утра и протертый одеколоном отечественного производства, то есть — повторим — ничего новенького Александр Сергеевич не нашел и решил уже было выкурить еще одну сигарету, как вдруг обнаружил, что курить больше нечего, а значит, надо выходить на улицу и идти к ближайшему ларьку, а это целый квартал топать, но раз надо — значит, надо, и Александр Сергеевич покинул свою однокомнатную, служившую ему одновременно и спальней, и кабинетом, и гостиной квартиру, что дает нам возможность сопровождать его в походе за сигаретами к ближайшему ларьку, а значит, и продолжить повествование. Вернемся к премии Крюгера. Как уже было сказало, главным в этом приятном известии, что довелось А. С. Лепских услышать ровно в одиннадцать часов утра, было даже не известие о десяти тысячах долларов, а то, что с этими десятью тысячами долларов он мог вновь обрести то состояние уравновешенности в системе координат «Александр Сергеевич тире Окружающий мир», которое (состояние), казалось, ушло безвозвратно, и не только разрыв с женой был этому причиной. Надо сказать, что Лепских вообще очень смутно воспринимал сегодняшнюю жизнь, более того, она ему вообще мало нравилась. Неопределенно? Вызывает целый ряд вопросов, начиная хотя бы с такого — а что это, собственно, за жизнь? Не будем превращать художественное произведение, то есть явный вымысел, фикшн, в социолого–политический трактат, это скучно и неблагодарно, а просто заметим, что ни при одном режиме, ни при одной формации (есть ведь такое понятие) А. С. Лепских не мог найти себе места, только если при прежней власти у Александра Сергеевича еще были какие–то иллюзии, то при новой их не осталось, но относился он к этому философски, в дискуссии ни с кем не вступал, газет не читал, лишь каждый вечер смотрел по ящику новости, да и то лишь затем, чтобы чем–то занять себя до начала программы кабельного телевидения. И была при всем этом у Александра Сергеевича мечта — взять да и уехать отсюда к чертовой матери, провалиться в тартарары, сгинуть, исчезнуть, оставить опостылевший край, в котором он родился и провел добрую половину жизни, хотя понятие «уезда» совсем не означало для Алехандро эмиграцию, этого еще не хватало, возмущался он, когда кто–нибудь из очередно отбывающих друзей–приятелей–коллег спрашивал его со смущенной улыбкой: