Случайному гостю - [23]

Во рту у меня стоял привкус крови и очень кололо изнутри под левой лопаткой — где сердце. Бабушка волокла меня по чавкающей талым снегом брусчатке и говорила-говорила-говорила, не давая ни на шаг приблизиться к ветру к мосту, к реке…

— Deus meus et omnia![48] Но видишь ли ты? Там, над дверью. Старые слова, Лесик. То великая сила, абсолютно. Люди понимали слова раньше, все или почти все. Раньше было больше уважения к словам… Сейчас оно розшарпалось. Развеялось. Всохло.

— Кто?

— Почтение… И много слов потеряли всю силу…

— Что написано над входом? — прошепелявил я, уставясь на скромно украшенный серым лебедем дом, сердце тяжело бухало где-то в горле, я вспотел.

— Absit omen, — сказала бабушка и поправила берет, а затем сумку. — Изыди зло… Чур меня. Такое.

— Я бы что-то выпил, соку или кофе… чего-то кислого, — предположил я. Бабушка посмотрела куда-то вдаль и потянула меня вперёд всё так же решительно. Слова её ножом рассекали туман и сонную оторопь, мягко обнимающую меня.

— Ты устал, мо́е дзецко? Да, надо отдохнуть… Дать уйти тем страхам. И переполоху — повторяла бабушка.

— Откуда знаете? — прошептал я. — Это слово… Omen… Злое слово.

— Учила много таких, — усмехнулась бабушка. — Знаю, много з ных тебя пугают? Какие?

— Хербатка! Да… — оживился я. — Кто научил так называть чай? Это неприлично!

— Мама, — помолчав, ответила бабушка. — Моя мама. В те часы чай тутай не называли инакше. Но знала его и под другим именем, не сомневайся — не последним.

— Неприличным? — уточнил я.

— Почти что, — усмехнулась бабушка.

— Я готов услышать, — не дрогнув сообщил я. — Как бы оно не звучало. Говорите!

— Тее, — сообщила бабушка. — Согласись, это несерьёзно.

— Приличного действительно мало, — окончательно отдышался я. — Что-то спитое. Слабое. Каждую чаинку посчитали, жадюги. Одно слово, немцы. Вы знаете столько разных названий, — продолжил я, помолчав. — Предметов всяких! Можно и перепутать.

— Люди меняются мало, — раздумчиво сказала бабушка. — Но вот небо — совсем нет. И большинство предметов также. Им дают иные имена, и всё.

— Зачем? — тревожно спросил я.

— Люди так договорились, — ответила бабушка. — Так удобнейше им.

— А предметам?

— Их никогда не спрашивали. Почти, — подытожила она. — Людей тоже спрашивают редко, но людям легче выучить другой язык, инный. Предметам нет. Они однолюбы. Такое. Не споткнись…

Но я вновь споткнулся, на правую ногу.

Semper fidelis[49], — было написано на фасаде нашего дома — чёрным, багряным и золотым. Людей, написавших буквы с завитками, время успело стереть с поверхности, да и надпись тоже… почти. Она становилась видна зимой, проступая сквозь побелку, являясь, подобно Случайному Гостю, незваной. Semper fidelis — верен всегда. Хотя камни умеют лгать…

В тумане, в прямом и переносном смысле, мы прошагали Халицкую, утыканную курами в авоськах на окнах и ёлками на балконах. Вновь прошли мимо Катедры, осенённой чёрно-зелёными ангелами, и, протолкавшись между экскурсионными автобусами на Рынке и призраками казнённых в войну возле детской площадки на Краковской, вышли на Ормянскую.

На Ормянской всегда пахло кожами. Не неприятно — кожевенным цехом, нет. Волнующе, почти таинственно: старыми дублёными колетами, портупеями, перевязями, сёдлами — всеми этими сапьянами и курдибанами, особо выделанными и украшенными тиснеными узорами кожами. Что ещё? Даже зима и неприбранные мусорные ящики не смогли вытравить запах айвы. Ну и, конечно, повсюду пахло кофе… Шныряли деловитые крысы с видом реинкарнировавшихся чиновников дунайской монархии. В тупике улицы, почти похороненный за мусорным баком, хмуро пережидал двадцатый век дом, построенный во времена последних Валуа. По нему было видно, что он помнил и лучшие дни. Новые столетия прибавили к нему усы антенн, разномастные клочки белья на верёвках перед окнами и оборванную водосточную трубу.

От затей вельмож Ренессанса уцелели богато обрамленные окна. В данный момент — украшенные прозаически вывешенными на мороз авоськами и упомянутым выше бельём. Бабушка стукнула несколько раз непонятно как уцелевшим кольцом по двери. Ответом было молчание. Откуда-то из недр дома доносилась «Меланколия». В остальном — тишина. Бабушка громыхнула кольцом ещё раз. Над входом — на плите с высеченным в мягком известняке геральдическим знаком (фигура зайца) и датой 1741 — что-то шевельнулось. Бабушка, помянув Королеву небес, стукнула ещё раз и поправила перчатки, это служило признаком того, что она сердится, неожиданно гулкий звон металла о металла отозвался во мне новым приступом дурноты. В доме отчетливо скрипнула дверь. Для верности бабушка стукнула пару раз в окно. Распахнулась форточка, из нее вылетела связка ключей и недовольный голос.

— Чего ты дубасишь по окнам? Я ж не девочка бегать вверх-вниз…

Я подобрал ключи. Тяжелая связка, похожи на ригельные, не меньше девяти штук, брелок — вырезанный из неизвестного камня белый заяц, в лапках у него свеча… нет, не свеча — факел.

Бабушка помолчала, а затем неожиданно звучно сказала:

— Лесик, а ну попробуй найти ключ, нет, мне просто интересно…

Я вздохнул.

— Вот вам, бабушка, будет очень интересно, если я тут упаду и помру? — спросил я как можно более жалостливо. — А?