Случайному гостю - [21]

— Лора, зась, — безапелляционно сказала бабушка, окутанная духовитым дымом «Опала», — он еще маленький. Мы к тебе с просьбой, — продолжила она.

— Говорите, тётя Лена, говорите — вам я «нет» не скажу, — продолжила смеяться Лора.

— Нам бы, Лора, флейту, — и бабушка пыхнула дымом прямо Лоре в глаза. Сквозь эту пелену было видно, как та занервничала.

— Тётя Лена, я даже не знаю, — сказала она и опустила руки под прилавок.

— А руки ты не прячь, — сказала бабушка очень тихо. — Он скоро явится и найдёт, по чьим рукам надавать.

Лора издала нечто очень похожее на голубиное бульканье.

— Нет, нет, нет, — сказала она, — неможливо такое, тётя Лена, абсолютне, верботен… Вы что?… Нет. Он же ж умер, совсем умер тот раз… отлетел. Или не совсем?

— Да не суетись, — досадливо сказала бабушка, культурненько втаптывая окурок в лужу. — И я знала. Да и Лесик видел. Говорю тебе — дай флоерку. Он же поперве к тебе придет за ней, а так скажешь: «У меня нет», и то будет за истину.

— Я должна подумать, туда-сюда, как-то… — торопливо сказала Лора, лицо её перекосилось, и она гаркнула. — Куда прёшься!!!?

Бабушка обернулась, прямо за нами возвышался сизоносый алкаш поэтичного вида, с канистрой.

— Лорик, — сказал он. — Горю! Палаю! Накапай…

— Зара[43] я накапаю, — взревела Лора, голосом, от которого, из-под ларька брызганули во все стороны воробьи. — Я так накапаю, захилитаешься… алкохолик!

Алкаш радостно загыгыкал и протянул ей канистру, чуть не задев мою голову.

Лора протянула руку. Мне на минуту показалось, что кожа на ней позеленела, пальцы удлинились и соединились перепонками. На секунду все вокруг искривилось, отчетливо стал слышен плеск волн.

— Одсунься[44], Лесик, — тихонько сказала бабушка. Глухо стукнула об землю канистра, около неё растерянно затоптался довольно обскубанный голубь, припадая на левую лапу.

— И вот увидите, тётя Лена, теперь не отойдет ни на шаг — будет тут лазить, лазить и срать мне на голову, — сварливо сказала Лора. — Лесик, сходи закинь его канистру.

— Иди, иди, иди — сказала бабушка. — Следы сплутованые, — добавила она.

Я побрёл к мусорным бакам, пиная ногой гулкую канистру, за моей спиной бабушка сказала:

— Лора, на кровь и не надейся, сама ты не спасешься…

Потолкавшись несколько минут по базару и сунув канистру за какую-то будку, я решил вернуться. Навстречу мне, заправляя под беретку волосы, шла бабушка. Шла она очень медленно, нахмурясь и крепко стиснув ремень сумки.

— Не да́ла. Не да́ла, клята кунда[45] — сказала она и надела мне капюшон, руки ее пахли табаком и духами «Быть может».

— Но ты, Лесик, на Лору не думай. Она без веры стала злая. Ей тяжко. Весь час без монжа… — бабушка отодвинула мне челку, пальцы ее были теплыми. Запах табака и духов стал сильнее. — Не будь смутный. То неналежне… — сказала бабушка. — Так, Лесик?

— Так, — ответил я.

Духи «Быть может» бабушка «практыковала», по ее же выражению — «завше» — всегда.

Протирала руки, душила ими платочки и рассовывала эти платочки в карманы кофт и пиджаков, носила один такой платочек в бюстгальтере, оставляла открытый флакон у себя в комнате, когда топила печку, флакончик с «Быть может» почти всегда бултыхался в недрах бабушкиной сумки.

Духами бабушка забивала запах табака. Во всяком случае маскировала его. Для этих целей изводились также килограммы земляничного мыла, зерна кофе, но Болгартабак не сдавался — его легкий шлейф, затёртый «Быть может» и земляничным мылом, сопровождал бабушку повсюду. Курила она давно и как-то очень органично — легкая дыминка всегда присутствует в моих о ней воспоминаниях. Она признавала три марки — «Опал», «БТ», «Герцеговину Флор» и самодельные, скрученные на машинке; табак для последних она придирчиво выбирала в маленькой лавчонке размером с щель на Ормянской, потом сушила с черносливом, вишнёвыми листьми и какими-то лепестками, рубила здоровенным тёмным тесаком и хранила в «пенале», в плотно закупоренной подозрительно ободранной жестянке, с надписью Zvar и действительно — табак пах зверски. Раз в месяц, извлёкши порцию «тютюна», бабушка, с немыслимыми предосторожностями, под шелест неиссякаемых запасов чёрной папиросной бумаги, с лёгкостью истинной «сигареры» крутила на маленькой машинке тонкие и жантильные ароматные чёрные палочки. Машинка называлась «Персиан» и уютно скрежетала.

Сигаретки бабушка держала в другой битой временем жестянке, с изображением Марии-Терезии. Как-то раз я не удержался и пририсовал к имперским устам «папыроску», фломастером.

Бабушка, сурово укоротила жизнь тубусу с фломастерами: «Жебы не бить тебе руки!» — сказала она мне, добродушно. И стала прятать осквернённый ларец в пенал.

На ехидные расспросы мамы, адептки мнения «курильщик должен знать и помнить, что он отравляет не только себя, но и других», — «Чем будете портить здоровье?», я всегда отвечал: «„Пенал“ любимая её марка. Так, бабушка?»

Если бабушка считала нужным ответить, она беззлобно поддакивала и отрешённо изрекала: «Всё уйдёт с дымом… Направду, дорогой мой?»

«Я ведь не курю, уже, — говорила она маме. Та в ответ приподнимала бровь. — Я наслаждаюсь, — замечала бабушка, — такое…»