Случай в Кропоткинском переулке - [83]

— Да, скажут, — согласилась Вера, продолжая почти незаметно улыбаться. — А про другого будут говорить, что жизнь его не сложилась, была бесцветной, и добавят, что так распорядилась судьба… Но никто не объяснит, что такое судьба. Ты только что верно заметил, что судьба подвела тебя к выбору.

— Да, — согласился он.

— Некие обстоятельства… Получается, что нашу жизнь определяют обстоятельства, верно?

— Можно и так сказать, — кивнул Виктор.

— Но ведь и обстоятельства определяются чем-то. И мы не знаем, чем именно. Есть силы, которые скрыты от наших глаз и от нашего понимания. Ты согласен со мной?

— Ну… В общих чертах…

— Если даже в общих чертах, то это уже хорошо. Видишь ли, я уверена, что существуют законы, о которых мы ничего не знаем.

— Законы природы? — уточнил он.

— Можно и так сказать, если тебе удобнее употреблять слово «природа», когда ты говоришь о чём-то неведомом и необъятном. А что ты подразумеваешь, говоря «природа»?

— Ну, небо, земля, звери, люди… — Виктор задумался и добавил: — Законы физики тоже… И химии… И вообще…

— А откуда всё это берётся?

— Я не знаю, — он был приведён в замешательство вопросами Веры. — И никто не знает… Это просто природа. Она такая есть… Мне трудно рассуждать об этом, так как я не владею всей информацией, — добавил он. — Я ничего не читал об этом… Должно быть, надо найти книги по философии.

— У нас, к сожалению, многих книг не достать.

— Где «у нас»?

— В Советском Союзе, — ответила Вера. — Но за рубежом можно купить всё. Если тебе интересно, то я могу дать почитать интересные книги. О жизни, смерти, о потустороннем мире.

— Религиозные? — Виктор насторожился. Воспитанный в жёстких традициях атеизма, он не только не любил касаться вопросов религии, но обходил эту тему далеко стороной. Религия не существовала для него, и он был уверен, что ни один здравомыслящий советский человек не стал бы всерьёз разговаривать о мифическом «потустороннем мире».

— Нет, не религиозные, — ответила Вера. — Скорее философские. Только они на английском языке.

Смеляков отрицательно покачал головой:

— Я не прочту, я очень плохо знаю английский язык, — и тут же добавил, — но буду учить его. А ты говоришь по-английски?

— Для меня английский язык почти родной

— Как так?

— Я же выросла в Америке, — сказала она.

— Как в Америке? — Виктор был оглушён её словами.

— Очень просто. Я с пяти лет до тринадцати жила в Нью-Йорке с родителями. Папа у меня дипломат. Он был в долгосрочной командировке, мама с ним и я тоже. Когда мы возвратились в Москву, я долго чувствовала себя здесь не в своей тарелке. Для меня Нью-Йорк был родиной, а не Москва. То есть теоретически-то я всё понимала, но ведь была привычка к другим улицам, другой одежде, другому телевидению.

— Надо же! — Виктор испытал нечто подобно шоку. — Надо же! — он поймал себя на мысли, что не мог, оказывается, соединить в одном лице человека, жившего за рубежом, с человеком, жившим в советском Союзе. Это казалось Виктору почти невозможным. Он ежедневно видел дипломатов, но они были иностранцы. Разумеется, существовали и советские дипломаты, они жили во всех странах мира, но для Виктора они были чем-то призрачным, почти ненастоящим. И вот перед ним стояла Вера, обычная советская девушка, которая, как только что обнаружилось, выросла в Америке!

— Что тебя удивляет? — Вера увидела, что её кавалер был потрясён, но не могла понять причину этого. — Многие живут за рубежом.

— Я сам не понимаю, что меня так ошарашило… Просто вот ты передо мной, мы уже в течение нескольких часов общаемся, ты совершенно обычная… Ну то есть не в том смысле обыкновенная… Вернее… То есть… Я начинаю путаться в мыслях, прости… Ты, конечно, вовсе не обыкновенная, ты даже очень необыкновенная! Ты восхитительная!

— Спасибо, — девушка громко засмеялась, наблюдая, как Виктор всё глубже увязал в своём смущении.

— Но я хотел сказать не это. Ты вот росла и воспитывалась там, среди небоскрёбов, среди авеню, среди чужой идеологии, а ведь для меня это почти другое измерение! Понимаешь? И вот я разговариваю с тобой, но ты не чужая…

— А почему я должна быть чужая?

— Ты же росла не здесь, воспитывалась не здесь! Это как… как если бы я разговаривал с кем-то, кто вырос в дореволюционной России, в другом совсем мире… — Виктор остановился и взял Веру за руку. — Я чепуху сейчас сказал. Извини… Просто я чувствую себя не в своей тарелке. У меня в голове всё так перепуталось…

— Почему?

— Не знаю. Потому, наверное, что я не очень умею общаться с девушками, — он отвёл глаза.

На лице Веры опять появилась её мягкая улыбка.

— Вот сейчас ты сказал действительно чепуху, — Вера покачала головой. — Всё ты умеешь.

Он смотрел на неё с удивлением, будто она была из другого измерения, особой формы, окраски, склада ума, и ему казалось, что всё её существо не могло совместиться ни с чем, что было знакомо Смелякову по его жизни. И эти размышления почти напугали Виктора. Он никогда не подозревал, что советское мировоззрение, впитанное им с молоком матери, было столь коварным: оно приучило его быть честным гражданином, преданно служащем советскому строю, но оно, оказывается, отгородило от него невидимыми шторами огромную часть мира, о присутствии которой он уже начинал догадываться, но ещё не открыл её для себя. Вера была представителем той скрытой части мира. Иностранные граждане, с которыми Виктор общался, неся службу возле посольства, тоже пришли из той скрытой части.