Случай на Прорве - [19]

— Сносить нас скоро будут, любопытный незнакомец, месяца через три, вот и получим двухкомнатную квартиру в новом доме, — улыбнулась она и, больше не задерживаясь, повернулась и ушла.

Улицу, указанную на клочке бумаги, он знал хорошо. Она находилась в одной из наиболее благоустроенных частей города, и Вершинин минут через тридцать нашел нужную квартиру. Уже у двери чувствовался крепкий запах махорки.

Открыл сутулый старик с дымящейся козьей ножкой в руке. Вдохнув коридорного воздуха, Вершинин тут же закашлялся. Не спрашивая его ни о чем, дед пропустил Вячеслава в комнату и, не приглашая сесть, вопросительно взглянул. Глубокие борозды на его лбу, казалось, изогнулись в вопросе.

— Вы, вероятно, Иван Платонович Семкин? — как можно любезней спросил Вячеслав.

Без всякого выражения тот едва кивнул головой.

— Я насчет зятя вашего — Константина, — рубанул с плеча Вершинин, чувствуя, что со стариком ходить вокруг да около бесполезно. — Известна вам его судьба?

В глазах хозяина квартиры мелькнул интерес.

— Помер Константин, годов семь-восемь как помер.

— Почему же вы тогда не сообщили о смерти зятя в прокуратуру?

— Ах вот ты откуда. Давненько ваш брат меня не беспокоил, почитай, годов десять с лишком, — старик помолчал. — Вот и Марью Федотовну свою уж месяц как схоронил, самому пора собираться, — он тяжело присел на диван.

Вячеславу стало жалко его. Остаться одному на старости лет не легко, в квартире чувствовалось запустение.

— На лесосплаве Константин работал, на Оби, там и утонул, справиться можете, — он отвернулся, показывая, что разговор окончен.

Уже у порога, глядя на уныло опущенные плечи Семкина, Вершинин сказал:

— Ты бы, дедушка, с людьми жил, квартирантов пустил, что ли, смерть-то неизвестно когда придет, а от одиночества свихнуться можно.

— А кто же тебе сказал, будто я один собираюсь жить? На Марьи Федотовны сорок дней Валюша приедет с внучатами и зятем, квартиру разменяю и уеду к ним в Сибирь. Я еще им пригожусь.

Вячеславу показалось, что он ослышался.

— Какая Валюша? У вас ведь одна дочь была.

— Она и есть, Валя. Жена Константина. После его смерти второй раз замуж вышла. Сейчас троих детей имеет.

— Постойте, но ведь десять лет назад она была убита. Вы сами ее тогда опознали, похоронили потом.

— Вот ты о чем, сынок. Я уж думать забыл про то, а у вас, оказывается, ничего не знают.

Старик запыхал затухавшей козьей ножкой.

— Ошибся я тогда. Слезы застили глаза, да и платье вроде ее. Сослуживцы тоже вот узнали. Так и оплакали мы тогда чужую дочку, как свою, а оно-то, глянь, все по-другому обернулось.

Вячеслав слушал не шевелясь. Слова Семкина походили на фантастику. Ведь только вчера своими глазами фотографию покойной видел, у могилы стоял.

— Месяцев через семь-восемь после похорон, — продолжал Иван Платонович, — постучался поздно вечером к нам мужчина, здоровый такой, как медведь. Протягивает какой-то сверток. Почитайте, только сказал, письмо вам есть. Сначала мы боялись трогать, вдруг не нам, потом открыли. Шаль там была, носки шерстяные, детские вещи и письмо. Да цело оно у меня — сам почитай.

Старик снял со старого сундука плюшевую тряпку, открыл его и, покопавшись, достал со дна пачку писем. Нацепив на уши самодельные петли очков, он вытащил из папки сложенный в несколько раз лист бумаги. Им оказалось письмо Валентины Горбачевой.

«…Родные мои мамочка, папочка и Натусенька! Вину мою перед вами не измерить ничем. Бог никогда не простит мне этого. Но сделанного не воротишь. Я жива, здорова. Виной всему моя любовь к Константину. Знаю, не по нраву он был вам, и правильно, но сделать с собой ничего не могла. Думала, наладим жизнь, напишу вам, заберу Наталку — все изменится. Поэтому я и уехала неожиданно. Заставил меня Константин взять выручку из кассы на первое обзаведение — ведь на голое место приедем, не устояла я, взяла деньги, но перед самым отъездом стыдно стало перед товарищами, ведь воровкой посчитают. Константин меня от себя на шаг тогда не отпускал, боялся, что передумаю, я и спрятала их за икону, подумала — искать будут, так найдут, простят, может. Костя на вокзале узнал, что нет у меня денег, разъярился — и на квартиру. Вернулся — руки в крови, злой. «Милиция, — говорит, — кругом, дом оцепили. Найдут тебя, посадят». Дальше я себя не помнила, он где-то чужие документы раздобыл, по ним и жил. Устроились в Сибири сначала в глухом поселке. Недели не прошло — пить стал еще больше, домой не приходил, а потом утонул на лесосплаве. Недавно вышла я замуж за одного хорошего человека. Наташу скоро заберу. Простите меня, родные мои, если сможете».

— Письмо я у вас заберу, Иван Платонович, — Вершинин сложил листок и спрятал в карман. — Но, честно говоря, непонятно, почему вы не сообщили в прокуратуру о таком обороте.

— За дочку боялся, сынок, за дочку. Ну, как посадят! Да и в глаза тогдашнему следователю, имя забыл, смотреть стыдно. Честный он был человек, совестливый. Года через два я его как-то в городе встретил, так поверишь, бежал, как черт от ладана. А Вале долго мы со старухой не могли простить…

Однако последние слова Семкина Вершинин уже не слышал.