Слой-2 - [3]

– Я могу закладную на квартиру написать, – сказал Обысков. – Она стоит больше.

– Это на Московском-то тракте?

– Да, на Московском, зато серия 121-Т, хорошая планировка.

Лузгин закурил новую сигарету и спросил:

– Скажи, Толя, тебя сильно приперло?

– Сильно, – ответил Обысков, и Валерка как-то сразу сник, ушел спиною в темный угол дивана, за рамки светового круга от настольной неяркой лампы, и Лузгин решил, что поможет этим ребятам. По крайней мере, постарается помочь.

– Скажу честно, оборотных денег у меня сейчас нет. – Анатолий развел ладони и снова спрятал их в коленях. – И другого такого дешевого товара мне вряд ли обломится. А до вторника на базе ждать не будут. Друзья друзьями, но у них тоже бизнес. Так что я, грубо говоря, в капканчике.

– Погоди, – сказал Лузгин. – Договор с банком подписан? Показать можешь?

– Договор подписан, не захватил с собой...

– Завтра покажешь. Со всеми бумагами, спецификациями и реквизитами базы заедешь за мной в половине восьмого утра. Есть возможность связаться с базовскими ребятами? Позвони им сегодня и скажи, что проводку денег завтра сделаем, копию платежного поручения привезешь им к двенадцати, как просят.

– Они просят наличкой.

– Чего?

– Они просят наличкой, – извинительно повторил Обысков.

– Это невозможно, – сказал Лузгин, и, как это часто с ним бывало, именно в момент осознания абсолютного тупика в голове вдруг сверкнуло простое и верное решение. Притом настолько простое, что он даже ругнул себя за то, что сразу о нем не подумал.

– Посидите-ка здесь, я сейчас, – сказал Лузгин и прошел в большую комнату, закрыл за собой дверь, снял трубку телефона и набрал домашний номер своего приятеля – банкира Кротова, тоже одноклассника и партнера по разным гешефтам.

Телефон банкира был оснащен определителем номера, поэтому в трубке долго щелкало и пикало, пока кротовский голос не произнес:

– Что надо, Вовян?

– У нас в кассе найдется двести? – спросил Лузгин.

– В рублях?

– Да, в рублях.

– Найдется.

– Выдашь мне завтра с утра пораньше.

– Куда так много сразу?

– Потом объясню. Хотя и не твое это собачье дело.

– Правильно, это твое собачье дело. Встретимся в восемь на точке. Кошмарных снов! – сказал банкир и повесил трубку.

Вернувшийся в кабинет Лузгин не смог отказать себе в удовольствии пару минут поиграть в молчанку, делая умное лицо и глядя в пустоту расфокусированным взглядом. Обысков не выдержал и спросил:

– Ну как?

Лузгин немного покрутился в кресле, ткнул в пепельницу окурок сигареты, выпил остатки холодного кофе.

– Будет тебе наличка, – сказал он и помахал пальцем у толиного носа. – Но, брат, смотри...

Даже в полумраке было видно, как Анатолий зарделся, глаза ожили, ладони вырвались из коленного плена.

– Да ты что, Вова, да ты что!.. Ну спасибо тебе, я теперь...

– Ну, что я говорил? – выплыл из диванного угла восторженный Валерка. – Вот так-то!

– Ладно, кончайте базар, – сказал Лузгин и поднялся из кресла. Оба гостя вскочили разом, Валерка задел коленом кофейный столик.

– В половине, нет – без пятнадцати восемь будь у подъезда. Колеса-то есть?

– Спра-а-шиваешь, – с показной обидной протянул улыбающийся Толик, и все трое пошли коридором в прихожую. Из спальни доносились стрельба и вопли – жена смотрела по видику какой-то боевик.

– Ну ты вообще как, чем занят? – спросил Валерка, уже обувшись и натягивая куртку.

– Нормально, – ответил Лузгин.

Тогда, весной, после взрыва в кротовском коттедже, он долго лежал в больнице, правда, хорошей, «нефтяной» клинике в Патрушево, подружился с тамошним главврачом Кашубой, приятным умным мужиком, ещё одно доброе знакомство могло пригодиться в жизни – это плюс, но глубокий шрам на лбу никак не заживал, да и последствия контузии сказывались: речь утратила былую плавность и яркость, появились мучительные паузы... Так или иначе, но к телеэфиру он был непригоден. Сидел на больничном, а летом уехал по путевке во Францию, шлялся по душному Парижу, сам себе придумав пешеходный тур «по хемингуэевским местам»: Монпарнас, «Клозери де лила», улица Кардинала Лемуана, Нотр Дам де Шан, Флерюс, Люксембургский сад, остров Сен-Луи... Вернувшись в Тюмень, поехал на телестудию и подал заявление об уходе.

После недолгих уговоров и сожалений заявление ему подписали, и мир не рухнул, все шло на свете своим чередом. Не было мешков писем от рыдающих зрителей, и даже его редакция не распалась: ее возглавил Угрюмов, притащил из университета какого-то молодого, здорового и наглого парня, который придумал неплохое шоу и сразу попал «в цвет», чему Лузгин и радовался, и завидовал. Впрочем, зависти не было. Зависть – это когда «почему он, а не я». Здесь было ясно почему, и Лузгин вместо зависти испытывал к парню анемичную неприязнь умного старого евнуха к молодому козливому трахальщику. К тому же он остался директором творческого объединения «Взрослые дети», кое-какие деньги ему оттуда капали, нечто вроде пенсии ветерану, но Лузгин знал, что это ненадолго, скоро «встанет вопрос», начнется тихий бунт на корабле и капитана-инвалида снимут с довольствия под аккомпанемент старой песенки «кто не работает, тот не ест».