Слово — письмо — литература - [2]

Напротив, вероятно, важнейшая в данных концептуальных рамках проблема элиты — точнее, различных функциональных элит, их креативных возможностей и реального деятельного потенциала, оснований их авторитетности, форм «внутреннего» взаимодействия и каналов общения с «другими» — не просто не получила за описываемые годы хотя бы какого-то разрешения. Если не иметь в виду «смещенных реакций» и «ложного опознания» элиты под видом интеллигенции, проблема даже, кажется, не была поставлена, не говорю — осознана (политические трансформации последнего времени и отчасти поддерживавшие, отчасти сопровождавшие их перемены в общественном сознании и мнении, в массовых коммуникациях, формах организации культуры — выражение этого «значимого отсутствия», лишь в подобных обстоятельствах упомянутые трансформации 1999–2000 гг. и смогли стать реальностью). Перемены в суждениях, оценках, поведении образованных слоев за 1990-е гг. — понятно, не их одних, но именно о них в данном контексте и случае речь — все чаще сталкивают сегодня с фактами, касайся они национальных проблем, религиозных верований или политической культуры, которые десять лет назад мало кто счел бы возможными. И уж точно, никто не предвидел и не планировал такой деградации (вместе с тем подобная групповая или индивидуальная недальновидность, слабая реактивность, вместе с сопутствовавшими ей иллюзиями, и сама входит в перечень характерных примет интеллектуального слоя и атмосферы тех лет с ее системными дефицитами, «отсутствующими», если не вовсе «ненужными» вещами).

Среди других тем, значимых для рассматриваемого в книге проблемного круга, отмечу лишь две: обе они относятся к проблематике культурного воспроизводства и затрагивают проблему «специалистов» как альтернативы социально аморфному слою советской интеллигенции. Одна — стагнация и разложение системы образования, включая высшее[6]. Иллюзии первой половины 1990-х гг., связанные с альтернативными типами средней и высшей школы, частичным обновлением преподавательского состава, подготовкой «новых», субсидированных внегосударственными фондами учебников, заполнением наиболее ощутимых лакун и восполнением дефицита собственных идей и понятий переводами с западных языков и т. д., так или иначе развеялись. Результатов, сколько-нибудь ощутимых в социальном плане, практически не видно; существовавшая система, кажется, сумела вполне «успешно» адаптироваться к точечным микроновациям. Другая тема — резкое сужение возможностей нормальной работы в фундаментальной науке, вынужденное свертывание даже ведущихся здесь теоретических разработок (об иссыхании притока новых концепций, о неспособности и слепоте к проблемам сейчас не говорю). В особенности это относится к наиболее «тонким» специалистам (подготовка которых опять-таки наиболее трудоемкий процесс). Фактическое прекращение систематического пополнения крупнейших университетских, специализированных научных и крупнейших универсальных библиотек (включая то закрывающиеся, то работающие в четверть силы национальные) новой мировой научной литературой, профессиональной, а то и общекультурной периодикой уже поставило на грань выживания, скажем, медиевистику, востоковедение (говорю лишь о том, что знаю из первых уст). Эмиграция представляется многим более молодым и мобильным ученым, включая вчерашних выпускников, единственной возможностью разорвать смыкающийся безвыходный круг: отъезд на учебу и работу, пусть временную, связывается теперь не только с заработком, но и с возможностью позаниматься в академических библиотеках Запада. Это, понятно, в корне меняет не только систему культурного и научного воспроизводства в стране, но самым прямым образом затрагивает процессы научной и культурной инновации и разворачивает проблему слоя «профессионалов» новыми, не предвиденными еще недавно сторонами. К тому же в 1990-е гг., после некоторых кадровых пертурбаций и номенклатурных тревог, в стране, пусть даже отчасти исподволь, начала складываться и к концу десятилетия, можно сказать, в основных параметрах сложилась обновленная система организации культуры — сеть инстанций и авторитетов, механизмов и потоков распределения денежных средств, другой символической поддержки культурных инициатив и проч., начатки и отдельные элементы которой еще порознь описывались автором в работах, включенных в книгу.

При этом за описываемые годы в той дисциплинарной сфере, разработке которой посвящены статьи данной книги, — социологии культуры и литературы — сколько-нибудь серьезной активности исследователей, если не видеть ее в борьбе за гранты, практически не наблюдалось; об успехах умолчу. (В значительной мере это можно отнести и к отечественной социологии как таковой, ответившей на «вызов» 1990-х гг., если брать дисциплину в целом, крайне вяло или, напротив, с раздражением.) Вместе с тем новое поколение пусть и немногочисленных пока толковых и вменяемых исследователей культуры (за те же 1990-е гг. нескладный неологизм «культурология» не просто укоренился в академической системе, в книгоиздании и т. д., но даже приобрел — вместе с политологией, конфликтологией и проч. — черты своеобразной научной престижности) приносит с собой если не новые проблемы и подходы, то, по крайней мере, острый, идеологически «не замыленный» взгляд. Некоторые свежие реалии российской культуры последнего десятилетия в ее переходности — социальные арго, реклама и другие непривычные коммуникативные формы, появившиеся на авансцене социальные и культурные типажи, отдельные рыночные явления и ростки предпринимательского этоса, потребительские субкультуры, неформальные ассоциации, язык фото и кино и др., — кажется, уже находят или вот-вот найдут своих первых аналитиков. Скромный авторский опыт преподавания во второй половине 1990-х гг. социологии культуры в Школе современного искусства при РГГУ, а затем в Институте европейских культур дает тут некоторые счастливые примеры.