Слово — письмо — литература - [131]
Когда в обществе отсутствуют, уничтожены или слабы продуктивные, культуросозидательные группы (элиты), уровень начинают определять и задавать другие, чисто воспринимающие круги заместителей и подражателей. Раз за разом, по мере вычерпывания человеческого материала, запросы этих «вторичных» групп, производимые ими образцы становятся все усредненней. Каждый последующий людской «набор» вырастает на все более примитивных моделях. Несостоятельность (не-самостоятельность) культурных эпигонов образует гремучую смесь агрессивности с беспомощностью. К тому же груз нерешенных на каждой фазе культуротворческих задач, проблем рафинирования, систематизации, передачи культуры нарастает от периода к периоду в геометрической прогрессии. Трансмиссия и воспроизводство смысла принимают вид пародии и, что характерно, вдвойне «мнимой» — пародии в отсутствие оригинала.
Замечу, что существовавшая в СССР десятилетиями культурная система оказалась перед этим очередным нашествием неофитов беззащитной, как гоголевская городничиха. Позиции — хронологию берусь проследить — сдавались одна за другой. У вчерашних полпредов (имею в виду не отдельные лица, а образованный слой в целом) не нашлось чисто культурных механизмов ограждения и поддержания даже нормативного состава культуры, поскольку не было универсальных ценностей ответственности и независимого познания, идей качества и качественного роста. Как не обнаружилось и действенных средств внутреннего самоочищения — критики, самоанализа (склока — не критика!). Принцип гамбургского счета, двойной бухгалтерии для профессионалов — разновидность того же общесоветского двоемыслия, разрушительного для культуры и общества. Вчерашние кружки «своих» и сегодняшние тусовки «всех-всех-всех» не заменяют универсальных механизмов и смысловых ориентиров, как ритуалы символической солидарности не заменяют искания и риска в творчестве. Они лишь расчищают пространство для изготовителей самопальных культурпродуктов под звучными именами и яркими наклейками.
Оказывается, что с работой по простому поддержанию нормы (хотя бы элементарной грамотности или правописания имен в справочниках) мог справляться в отечественных условиях только гигантский аппарат государственных надсмотрщиков — при бесперебойной работе миллионов совслужащих и ежедневной чудовищной ценой. Ценой всего нового и лучшего. Это убийственное обстоятельство на свой лад осознают теперь и вчерашние интеллигенты — отсюда их нынешняя ностальгия по порядку, цензуре, организованности и прочим прелестям подопечного житья.
Интеллигенция как общественная сила формируется вокруг болевых точек и проблем воспроизводства культуры. Советская интеллигенция как набор социальных позиций и представлений возникла из попыток образованного слоя обеспечить себе нормальное существование в рамках тоталитарного государства[296]. Понятно, что она и культуру поняла как норму, а задачу свою увидела в том, чтобы держать уровень. Но ведь это чисто бюрократические представления культурного менеджмента и истеблишмента. Не в норме и не в уровне главный вопрос: они возникнут, если будут поиск, сложность, разнообразие. Норма и уровень характеризуют лишь один из этажей культурной системы, но культуру они не исчерпывают и не могут ставиться во главу угла (иначе до второго пришествия так и будем «заполнять лакуны»). Тем более не в силах они ни обеспечить, ни ухватить общественную динамику. Отсюда — страдательная растерянность интеллигенции перед сколько-нибудь серьезными социальными сдвигами, когда нет единого вождя и направляющей силы. В а-нормальных — например, переломных, кризисных — условиях интеллигенция, в отличие от интеллектуалов, не воспроизводится. В лучшем случае под этим названием создается совершенно иное социокультурное образование (так русская интеллигенция закончилась вместе с Россией, в 1930-е начала складываться уже советская). При подобных разрывах происходит не передача, а трансмутация культуры. В частности, воссоздается чисто внешняя поза почтительности перед памятниками (напомню «учебу у классиков»), а не внутренний императив творчества.
Кажется, Борис Слуцкий ввел в 1960-х слово «полуинтеллигент». Шутили, что это человек с высшим образованием, но без среднего. Нынешние новоселы книжного мира тоже усвоили престижность трудной литературы (впрочем, скорее той ее разновидности, которая держится на скандале и сулит сенсацию — маркиз де Сад или наркотики, астрал или грязное белье). Их научили, что в книге должны быть предисловие и комментарий, а вот требуемые от предисловия компетентность и точность («Одна из множества статей <…> которые мне попадались в руки…» — ничтоже сумняшеся роняет Осадченко), как и простая добросовестность комментатора, до них не дошли. «Искать у искусства духовное обоснование», как изъясняется наш герой, они, кажется, уже готовы и вместе с ним знаменосно уверены: «Если человек не занимается своей духовной жизнью, то он уменьшает свой духовный потенциал» (с. 5). Теперь дело за малым: выражаясь на манер зощенковского персонажа, грамотешки поднабраться (чего, пользуясь переводческим словарем И. Карабутенко, «буду иметь смелость, или скорее полный цинизм, пожелать» — ведь уж семь десятков лет с тех пор набираемся). Отношение к культуре как расфасованному фастфуду из любого ларька уже вполне есть (не отсюда ли эта повальная тяга к энциклопедиям — интерес не то подростков, не то кроссвордистов?), понимания ее как индивидуального выбора и личного спроса с каждого не было и нет.
