Слово о сыновьях - [34]

— За что посадили наших детей? — в отчаянии сквозь слезы спрашивали они. — Ведь у них еще молоко на губах не обсохло. Какие они партизаны?

Подруга Бориса Катя Хайруллина тоже каждый день относила передачи в полицию. Опасаясь, как бы не навлечь на нее подозрений, я посоветовала:

— Катя, вы сами не ходите в полицию. Оставляйте передачу у вашей тети, а я отнесу ее Борису.

Но Катя все-таки не послушала меня и продолжала носить сама.

Мать Анатолия Попова каждое утро заходила за мной, и мы вместе отправлялись в полицию.

Как-то она зашла оживленная, повеселевшая и торопливо поведала мне приятную новость.

— Вы знаете, Иван Туркенич вернулся. Он заходил к нам… Узнав о новых арестах, снова поспешил в главный партизанский штаб, чтобы добиться вооруженного нападения на здание полиции и освободить арестованных. В этом только выход. Дай бог ему удачи.

Это была наша последняя надежда на спасение.

ЛУЧШЕ СМЕРТЬ В БОРЬБЕ, ЧЕМ ЖИЗНЬ В НЕВОЛЕ

Каждый день относили мы передачу Борису. Долгие, томительные часы простаивали на морозе у ворот полиции, ожидая, пока, наконец, полицейские соизволят принять продукты. Обращались они с нами бесцеремонно: избивали прикладами, выталкивали со двора на улицу. Часто мы видели, как во двор въезжали подводы с награбленным у населения добром и полицейские, побросав дела, накидывались на добычу. При этом они ссорились и даже дрались. В таких случаях появлялись начальник полиции Соликовский и его помощник Захаров. Они отбирали себе лучшие вещи, а остальные бросали полицейским, как собакам кости.

Если долго не принимали передач, ожидающие с насмешкой говорили:

— Видно, опять из-за добра грызутся.

Из всего, что мы приносили детям, только самая малая толика доходила до них. Полицейские бесцеремонно забирали себе продукты и теплые вещи. На наши протесты они нахально отвечали:

— Нехай будут довольны тем, что им дают. Нам тоже жить охота.

В записке, которую Боре удалось передать с пустой посудой, он писал:

«Не беспокойтесь, мои дорогие папа и мама. Правда, нас все время вызывают на допросы, но ничего опасного нет. Вот только прошу вас приносить побольше хлеба и, если возможно, то и табака».

Боря старался успокоить нас и умалчивал о тех муках и надругательствах, которые ему пришлось перенести. Но мы узнали о них. И вот как.

В один из январских дней мы долго стояли у закрытых ворот, поджидая, когда выйдет полицейский и возьмет у нас передачу. Мороз был до 30 градусов, ветер обжигал лицо, башмаки примерзали к мостовой. Продрогшие насквозь, мы от нетерпения стучали, напоминая о себе. Наконец, вышел полицейский и, злобно усмехнувшись, сказал:

— Чего стучите? Не до еды им теперь. Без сознания лежат.

Ох, нелегко нам было слышать эти страшные слова! Но страшнее всего было то, что полицейский говорил правду. В этом мы убедились на другой день.

Таисии Павловне, матери Жени Шепелева, велели пройти вглубь тюрьмы. Чего только мы не передумали, дожидаясь ее! Через час ее вытолкнули на улицу бледную, избитую. Оправившись немного, она, глотая слезы, стала рассказывать:

— Ввели меня в комнату. Бросился ко мне немец с нагайкой в руках, сует в лицо записку Жени и орет: «Кто разрешайт? Убить надо… Твой сын партизан». Потом ударил меня нагайкой по спине. Хотел по лицу, да я рукой прикрылась. Потом немец сел за стол и мне тоже велел сесть. Смотрю, у стола стоит и переводчик, продажная шкура — Шурка Рейбанд. Его-то я раньше и не приметила. Шурка говорит: «Ты должна рассказать всю правду о сыне, о партизанах, где они находятся, их фамилии. Если будешь молчать, худо будет и тебе, и сыну твоему».

Ну что я могла им сказать? Говорю, ничего я не знаю, никаких партизан сроду не видела. Немец еще несколько раз нагайкой ударил, а потом, вот, вытолкал. Звери они! Если с нами так, то что они с нашими-то делают! Господи, господи…

Однажды к нам вышел сам начальник полиции Соликовский. Огромного роста, жирный, с заплывшими, как у свиньи, глазками, с нагайкой в руках, наглый и самоуверенный, он был отвратителен.

Презрительно выслушав жалобы матерей о том, что теплые вещи часто не доходят до арестованных, Соликовский визгливым голосом закричал:

— Ничего не принимать!.. Щенки большевистские, партизаны. Им не теплые вещи, а лед в камеры. — И, повернувшись к Бондаревой, накинулся на нее: — Это твоя дочь дала свою косынку вывесить вместо флага? Ишь, какая героиня! Теперь ей холодно? Ой, ой!.. Бороться с нами захотели? Молокососы! Придется самим головой поплатиться, — он злобно щелкнул нагайкой и ушел.

Натолкнувшись на железное упорство арестованных молодогвардейцев, немцы подвергли их невероятным пыткам и истязаниям. Нашим детям загоняли под ногти иголки, выжигали раскаленным железом на спине и животе пятиконечную звезду, выламывали кости, отрезали груди у девушек, выкалывали глаза.

Трудно говорить об этом мне, матери. Но пусть все знают, какими извергами были те, кто пытал наших дорогих детей, и какими стойкими оказались комсомольцы-подпольщики. Молодогвардейцы сдержали клятву и в страшных фашистских застенках, измученные и обессиленные, ни одним словом, ни одним жестом не нарушили ее. «Лучше смерть в борьбе, чем жизнь в неволе!» — писали они в своей первой листовке, и сами пошли на смерть, но не покорились.