Слово о сыновьях - [28]

Как-то вечером Борис сидел у Олега Кошевого. В комнату порывисто вошла Люба Шевцова. Она только что возвратилась из Ворошиловграда.

— Ну как, удалось? — с нетерпением спросил ее Олег.

Она улыбнулась своей милой улыбкой и кокетливо ответила:

— Разве может случиться такое, чтобы Любке что-то не удалось. Конечно удалось, — и она быстро подала зашифрованную записку Олегу.

— Это тебе от товарища Антона. Трудно было его найти. Просил передать большевистский привет членам «Молодой гвардии»… Ой, знаете, меня немцы на легковой машине катали. Я артисткой назвалась и дочерью бывшего фабриканта. Поверили. Вот остолопы! — Она весело рассмеялась.

Олег прочел записку и тут же сжег ее. Товарищ Антон радовался первым боевым делам «Молодой гвардии», желая ей дальнейших успехов и давал некоторые советы.

— Молодец, Люба, — похвалил Олег Шевцову и крепко пожал ей руку.

Однажды Борис пришел поздно и был особенно бодрым.

— Ты знаешь, мама, почему у нас дела идут хорошо? — И гордо ответил: — Потому что нас ведет партия.

От первого дня оккупации до радостного часа освобождения города мы чувствовали организующую волю подпольной партийной организации. И даже в самые тяжкие дни, когда по доносу предателей начались массовые аресты подпольщиков, коммунисты не прекратили своей деятельности. Они поддерживали в советских людях веру в победу над врагом, звали к беспощадной мести.

Как обрадовала, взволновала и ободрила нас в то горестное время листовка, выпущенная коммунистами-подпольщиками.

«Граждане Краснодона! Шахтеры, колхозники, служащие, все советские люди! Братья и сестры!

Враг раздавлен могучей Красной Армией и бежит! В бессильной звериной злобе хватает он ни в чем не повинных людей, предает их нечеловеческим пыткам. Пусть же помнят выродки: мы — здесь! За каждую каплю крови советского человека они заплатят нам своей подлой жизнью. Пусть содрогнутся сердца врагов от нашей мести! Мстите врагу, уничтожайте врага! Кровь за кровь! Смерть за смерть!

Наши идут! Наши идут! Наши идут!»

РЕЮТ КРАСНЫЕ ФЛАГИ

Приближался большой праздник советских людей — XXV годовщина Великой Октябрьской социалистической революции.

Молодогвардейцы решили в этот день еще и еще раз доказать врагу, что советские люди даже в невероятно трудных условиях не теряют присутствия духа.

За две недели до годовщины Боря обратился ко мне с просьбой.

— Мама, ты можешь дать мне старую простыню? Только ее надо покрасить в красный цвет…

— Зачем она тебе?

— Понимаешь, мамочка, скоро будем отмечать годовщину Октября. Штаб решил вывесить в этот день флаги.

— Простыню я найду. А вот краску…

— Постарайся, мамочка.

И я постаралась. Неподалеку от нас жила женщина, которая еще до прихода немцев красила одежду. Вот я и направилась к ней.

— Что вам нужно покрасить? — Мне показалось, что женщина насторожилась. — Лучше бы принесли мне материю, платье, юбку или что у вас там… Я бы покрасила. Дорого не возьму. Принесите кувшин молока да пышку в придачу.

Пришлось выкручиваться.

— Да краска не мне нужна, знакомой одной, — говорю я. — Сама она болеет, далеко идти не может, вот и попросила меня.

— Туго теперь с красками, — жалуется красильщица. — Ладно, я небольшой запасец сделала. Так и быть, продам тебе один порошок… Красный, говоришь? — спрашивает она таким тоном, будто догадывается о наших с Борей намерениях.

Я благодарю и, рассчитавшись, поспешно ухожу.

Ночью, когда из комнаты квартирантов доносился могучий храп, я вскипятила воду и покрасила простыню. А утром Боря унес ее.

В канун праздника, уходя с товарищами в Первомайку, Боря сказал мне:

— Мама, ты меня не жди. У нас будет маленькая вечеринка.

Я всматриваюсь в его большие голубые глаза, в открытое лицо и стараюсь понять: правду говорит или успокаивает меня? Боря старается избежать моего пристального взгляда, чмокает в щеку и стремительно выходит из дому. Хлопнула калитка. Кругом стало тихо.

Ночь надвигается быстро. Холодная, ветреная ноябрьская ночь. Я зажигаю коптилку. Окна усеяны мелкими дождевыми каплями. На улице слякоть и беспросветная темь. В комнате за стеной еще гогочут немцы. Но вот и они утихомирились. Кто-то храпит — даже стены вздрагивают. Потрескивает фитиль коптилки, и легкие ажурные тени, разбегаясь, пугливо жмутся по углам.

Я сижу на кровати, дожидаясь сына, и прислушиваюсь к каждому шороху. За окном по-прежнему шумит ветер, мелкий дождь стучит в стекла. Догорев, гаснет фитиль, и плотная тяжелая темнота обступает меня. Я прикасаюсь головой к подушке, и тревожный сон заставляет забыть все…

Просыпаюсь от легкого стука. В темноте белеет пустая постель Бориса.

— Мама, открой скорее, — слышится горячий шепот за дверью.

Входит Борис. Радостно обнимаю его. Он весь мокрый, в грязи, но, прижавшись ко мне, восхищенно говорит:

— Ох и поработали мы сегодня! Ты утром пораньше пойди в город и посмотри. Завтра ведь большой праздник.

Через несколько минут уже слышится его ровное дыхание.

Я почистила пиджак Бориса, простирала брюки и повесила их у горячей печки, чтобы к утру высохли.

За окном медленно занимается поздний осенний рассвет. Я уже не ложусь. Наскоро поев, спешу в город.