Слово о сыновьях - [13]

— Ну, что теперь собираешься делать? — спросил он, стараясь подавить возникшее чувство нежности к сыну.

Боря ответил не сразу.

— Отдохнуть ему нужно, а там… — вступилась было я. Но сын будто не слышал моего замечания.

— Знаешь, папа, учиться дальше хочется, — высказал он свое заветное желание.

У отца исчезла с лица улыбка. Не такого ответа ждал он от сына. Ему одному трудновато было тянуть целую семью, и он надеялся на скорую поддержку сыновей. А они вот что, об учебе мечтают… Но Григорий Амвросиевич спокойно сказал:

— Ну, что ж, я не против. Только куда же ты пойдешь учиться?

— Папа, ты согласен? — обрадовался Боря. Он не ожидал, что отец так легко согласится. — Вы ведь знаете, я хотел быть учителем… Но раз это невозможно и я решил стать техником, то пусть хоть хорошим, знающим. Правда ведь?

— Это правда, сынок, но в Бессарабии нет технических школ.

Боря, по-видимому, давно готовился к этому разговору. Воодушевленный согласием отца, он выложил перед ним свои планы.

— Я узнал: в Бухаресте есть высшее ремесленное училище. Вот куда бы мне попасть!

Как ни тяжело было нам, а осенью пришлось проводить Бориса в Бухарест. Он отлично выдержал вступительные экзамены и был зачислен на первый курс высшего четырехгодичного ремесленного училища.

Миша уехал продолжать учебу в Сороки, и наш дом опять опустел. Я совсем загрустила. Младший хоть близко, в двадцати километрах, с ним можно видеться каждое воскресенье. А вот Боря… Далеко от родных мест, в большом чужом городе. Как ему там живется?

Время было тревожное. Фашисты в Румынии с каждым годом наглели все больше. Постепенно они прибирали власть к своим рукам. Самой крупной партией у них была «Железная гвардия», которая поддерживала тесную связь с гитлеровской Германией. Фашисты всеми силами стремились привлечь на свою сторону молодежь: создавали спортивные организации, открывали свои клубы, сетью ячеек опутывали учебные заведения.

Мы боялись, как бы по неопытности Боря не стал жертвой их пропаганды. Но наши опасения оказались совершенно напрасными. Боря не только не увлекся идеями «Железной гвардии», но даже оказался ее противником. Молодчики из «Железной гвардии» относились к нему с подозрением, может быть, потому, что он был бессарабцем, а в Бессарабии было сильнее развито антифашистское движение. Вызывало ненависть у железногвардейцев и его чисто славянское имя — Борис.

За все это они и прозвали его «большевиком».

В первый год учебы, еще не понимая смысла этого слова, Боря спрашивал отца:

— Папа, что такое «большевик»? Почему они меня так называют?

— Это сложный вопрос, — отвечал Григорий Амвросиевич. — Но все же давай разберемся.

И между ними завязывалась оживленная беседа. Постепенно Боря осознал, что фашисты называют большевиками всех, кто сочувственно относится к успехам Советского Союза, кто не желает подчиняться оккупантам, кто борется с ними.

— Они, пожалуй, правы, что так меня называют, — сказал Боря, приехав на каникулы по окончании третьего курса. — Я действительно очень интересуюсь делами Советского Союза. Говорят, хорошо живут там трудовые люди. Эх, посмотреть бы на советскую жизнь! — И неожиданно спросил: — Как ты думаешь, мама, русские освободят Бессарабию?

— А ты как думаешь? — спросила я в свою очередь.

Он быстро огляделся вокруг, словно опасаясь, что нас подслушивают, и с юношеским жаром выпалил:

— Освободят. Только бы скорее!

ПРИШЛА ЖЕЛАННАЯ ПОРА

Лето в 1940 году выдалось жаркое. Знойные безветренные дни. Духота — дышать нечем. Поникли деревья, свернула свои листья кукуруза, пожелтели поля. Только с наступлением вечера на село опускалась прохлада.

В один из таких июньских вечеров мы с мужем сидели на скамейке в своем садике. Ночь была темная, луна еще не взошла. На небе тихо светились звезды. Свежий воздух был насыщен медовым ароматом цветущей липы.

Мы засиделись допоздна.

— Пора спать, — поднимаясь со скамейки, наконец сказала я.

— А может, пройдемся? — предложил Григорий Амвросиевич.

— Куда?

Он наклонился и тихо сказал мне на ухо:

— Москву давно не слушали.

— Я что-то устала сегодня. Иди один.

Я вернулась в дом и легла спать. А муж пошел к нашим близким знакомым, у которых был сильный радиоприемник.

Румынские власти строго запретили слушать передачи из Москвы. Всякий, кто нарушал этот запрет, рисковал нажить большие неприятности. Потому-то мы наглухо закрывали двери, окна, ставни и только тогда в настороженной тишине включали приемник. И вот сквозь далекий шум и треск прорывается знакомый голос Левитана:

— Говорит Москва. Передаем последние известия…

Лежа в постели, я представляла себе, как муж и наши друзья, обступив радиоприемник, с жадностью ловят каждое слово об успехах советских людей, об их трудной борьбе за новую жизнь. Вспомнилась Россия, суровый родной Петроград, Черное море, Севастополь… Неужели я больше никогда не побываю в родных краях? С такими мыслями я засыпаю.

— Зина, проснись, — сквозь сон слышу знакомый и такой далекий голос — Проснись, Зина. Проснись. Новость-то какая!

Я с трудом открываю глаза. Комната залита лунным светом. У постели стоит муж. Он почему-то улыбается, глаза радостно блестят.