Слово Лешему - [32]

И все равно редкий номер выходил без задержки. Инстанции требовали рабочей темы, партийной линии. Писатели писали не о том, журнал печатал не то, чего от него ждал Смольный. Впрочем, хозяев у журнала было несколько, каждый волен наложить лапу, высказать директивное мнение (инстанции полемических, дискуссионных мнений не высказывают). Горлит снял отрывок из чего-то А. Битова. Зав. отделом культуры обкома Пахомовой не понравилась повесть А. Кутерницкого «Лиличка». Первый секретарь Дзержинского райкома Новожилова (Баринова пошла выше, в обком) на партактиве осудила публикацию повести А. Житинского «Сено-солома». ЦК ВЛКСМ возмутил рассказ В. Насущенко «Девушка с кошкой». В изрезанном виде вышла повесть В. Курочкина «Записки судьи Семена Бузыкина». Уже в конце моего главного редакторства в кабинете заведующего литературой ЦК КПСС, на Старой площади, хозяин кабинета Альберт Андреевич Беляев в моем присутствии вычеркивал абзацы статьи о Владимире Высоцком (Смольный статью снял, я обратился в ЦК), при этом матерился, как мужик у пивного ларька. Пользуясь случаем, я тоже вслух матерился.

Атмосфера сгущалась, назревало что-то зловещее, пора было рвать когти.

Однажды придя на работу, я нашел у себя на столе пакет с сургучной печатью, с грифом директивной инстанции. В пакете на бланке черным по белому предписывалось в назначенный срок переориентировать молодежный журнал «Аврора» в «журнал для подростков». Стал наводить справки, какие такие подростки? Никто толком не знал. Примерно с двенадцати до восемнадцати. Но в двенадцать читают одно, в восемнадцать другое. Как все уместить в малоформатном журнальчике? Да и читают ли? Кто для них пишет? Алексин? Но он, надо думать, заангажирован, хотя и писуч.

Опять, как в рассказе Аверченко: «все заверте...» Мне дали понять, что все находящееся в производстве, запланированное, договоры с авторами, сами авторы — не годятся... для подростков. Сам я редко печатался в моем журнале, а тут как раз совпало с переориентацией. Первому я дал прочесть мой рассказ моему заместителю Юре. Юра пришел в журнал до меня из горлита, матерым цензором (и по сию пору сидит). Я попросил Юру: «Юра, прочти как цензор, реши: пойдет, не пойдет; чтобы потом не было осложнений с горлитом. Они мне решительно не нужны». Юра прочел, преданно глядя в глаза, сказал: «Все нормально, Глебушка. Пойдет. Только сними вот это и вот это». Я снял, номер с моим рассказом сверстали, наступила пауза, в печать не подписывали. Позвонил в отдел культуры Барабанщикову. Барабанщиков разговаривал со мной из недосягаемого высока: «Ну, что вы, Глеб Александрович, ваш рассказ не поймут подростки». Номер пришлось переверстывать. Квартальная премия в очередной раз накрылась. Редакция волком глядела на главного. Я написал заявление под копирку — в инстанции: «Прошу освободить от занимаемой должности... По моей неспособности к переориентации...»

Ответа не последовало, по неофициальным каналам я узнал, что: «Григорий Васильевич сказал: пусть работает». Распорядиться собой я не мог, надо мной довлела партийная дисциплина. Освобождали от работы излишне преданных, рьяных. Так вышло с моим предшественником на посту главного Владимиром Торопыгиным. Ах, как Володя любил, как хотел, как умел быть главным редактором! И вот сидим мы в шахматном зале в Смольном, на одной из встреч с первым лицом, Володя в первом ряду... По обыкновению, с какой-то опаской вглядываясь в лица, Г. В. Романов остановил свои оловянные глаза на толстом лице Владимира Торопыгина. Подошел к нему вплотную, сказал: «Вы что-то поправились». Володя вскочил, как школьник, расплылся в улыбке, как отцу родному, признался партийному вождю: «Я, Григорий Васильевич, был на военных сборах, там так здорово кормят». Романов не улыбнулся. Володя Торопыгин не знал, что тем, чья участь решена: снять, исключить — Романов говорил: «Вы что-то поправились». Торопыгина сняли... за напечатание в «Авроре» стихотворения Н. Королевой якобы монархического содержания. Ну какой монархизм в то время? Тем более что стихотворение вышло в свет при тщательном рассмотрении... Снятие с поста так потрясло Володю, что он лишился воли к жизни, заболел раком и умер.

Не дорожащих местом, уклоняющихся, не соответствующих занимаемым должностям заставляли работать; в этом принцип, особенность партийной диктатуры: не соответствовать, так уж всем, чтобы не завелось «шибко умных».

Наконец я подхожу к финальной сцене моего служебного романа с пирамидой партийного руководства над ним. Приходит на ум крылатая фраза из классики: «Чему смеетесь? — Над собой смеетесь». Так вот... Есть писатель Виктор Голявкин, настолько непохожий на других писателей, что при самом слове «Голявкин» всплывает в памяти его, голявкинские, фразы, исполненные энтузиазма абсурда. «Трудно представить себе, что этот чудесный писатель жив. Не верится, что он ходит по улицам вместе с нами. Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг!» Так начинается монолог-юмореска «Юбилейная речь». Кто бы мог предположить, что «Юбилейная речь» принесет Виктору Голявкину опасно-скандальную славу? Но все по порядку...