Слова, которые исцеляют - [55]

В первой части анализа я приобрела здоровье и свободу тела. Теперь мне предстояло понемногу открыть свое существо.

Сначала было неловко, ибо я не была уверена в себе. Я боялась натолкнуться на персону, которая не сумеет побороть свои дефекты и пороки. Мне понадобилось многократно произвести вторжение в бессознательное, чтобы убедиться, что оно было диким и свободным, но неспособным на зло. Добро и зло принадлежали моему сознанию, мне предстояло создать их по моему усмотрению.

Лечение закончилось тогда, когда я почувствовала способность взять на себя ответственность за собственные мысли и собственные поступки, какими бы они ни были. Мне потребовалось на это еще четыре года.

XI

Мне потребовались целых четыре года с момента начала анализа, очень большое количество сеансов, для того чтобы понять, что я готова пройти психоанализ. До этого я просто лечилась так, как будто это было какое-то колдовство, своего рода ловкая магия, прикрывающая меня, чтобы я не попала в психиатрическую клинику. Я напрасно продвигалась вперед, я не могла убедить себя, что тот простой факт, что я говорю, окончательно выведет из меня весь тот хаос, то глубокое зло, тот опустошающий беспорядок и постоянный страх. Я ждала, что с минуты на минуту все начнется сначала: кровь, тревога, удушье, дрожь. Я очень удивлялась, видя, что передышки становятся все дольше, я не понимала всей глубины изменений. Я все меньше и меньше по собственной воле находилась во власти других и полагалась на волю случая.

Глухой переулок превращался в лабораторию, будто в замок с закрытыми воротами. Маленький доктор был защитником и свидетелем моих путешествий в бессознательное. Мой путь был уже помечен ориентирами, которые он знал так же хорошо, как я. Я уже не могла потеряться.

Сначала я пережила моменты, служившие мне щитом от внутреннего Нечто, как будто я хотела доказать ему и самой себе, что я не всегда была больной, что во мне существовал скрытый зародыш, который я могла обнаружить и из которого я могла бы развиваться. Я старалась уточнить, как и почему я стала душевнобольной.

Действуя таким образом, я обнаружила сильную личность матери. Я пересматривала сцены, которые я опишу сейчас во имя победы жизни.

Часть летних каникул мы проводили в доме на берегу моря, который назывался «Саламандра». Белый дом с голубыми ставнями. В главный кулуар выходило восемь спален и в конце – просторная гостиная, комната, выходящая на Средиземное море. На другом конце кулуара был выход во двор, где росли циннии и вьюнки, а также была кухня, служебные помещения, прачечная, умывальная, гараж. Маленький закрытый мир, целиком и полностью предназначенный для воссоединявшейся там семьи, но открытый небу и морю.

Жизнь в «Саламандре» была веселой и ничем не ограниченной. Я проводила дни, бегая в купальном костюме по песку, барахтаясь в воде. Нани всегда была со мной на пляже, где она часами вязала и болтала с гувернантками с соседних дач, обсуждавшими друзей или знакомых.

Еда в «Саламандре» была великолепная, состоящая из гаспачо, салатов, морепродуктов, соусов, прохладительных напитков, фруктовых соков и ликеров, но мне ничего не разрешалось. Дети до десяти лет не должны были сидеть за одним столом со взрослыми. К тому же у детей был особый режим, в англо-американском стиле: злаки, гамбургеры, фрукты и сырые или вареные овощи. Очень полезно для здоровья. Итак, я ела раньше взрослых. Нани сидела рядом и наблюдала, как я себя веду, как прожевываю пищу. Потому что мать с большим знанием дела говорила: «Хорошо прожеванные продукты усваиваются легче». И Нани повторяла: «Прожевывай, ради бога, прожевывай!»

Однажды вечером в «Саламандре» я уселась перед своей тарелкой в конце стола, приготовленного для взрослого ужина.

Бенуда закрывала ставни, строя мне гримасы у каждого окна. Это была наша вечерняя игра. Часть гостиной освещалась арабской люстрой, казавшейся мне прекрасной, потому что была похожа на рождественскую елку. Она состояла из наслоения медных звезд, ее неисчислимые длинные консоли поддерживали чаши из цветного стекла: голубые, красные, желтые, зеленые. В этих чашах (бывших масляных светильниках) горели лампочки, проецирующие в одну часть просторного помещения разноцветный свет.

Другая часть гостиной оставалась в полумраке. Самый молодой мой дядя, который был на десять лет старше меня, а значит, ему было лет пятнадцать, скучал в большом кресле из пальмовых веток, протянув вперед правую ногу, обтянутую гипсовой повязкой: он страдал из-за того, что в суставах перестала накапливаться синовиальная жидкость. Мать объяснила мне, что синовиальная жидкость подобна маслу, которым Кадер смазывает цепи и педали моего велосипеда. Так вот, мой молодой дядя после одного из падений потерял смазку своего колена. Чтобы вновь обрести ее, он должен был сидеть неподвижно… Он очень любил меня и все время говорил мне комплименты по поводу моих локонов, веснушек, разбитых коленок, платьев. И я очень любила его. Он не был ни взрослым, ни ребенком и все же обладал исключительным превосходством быть моим дядей, братом моей матери. Я могла уснуть за столом прямо в середине ужина, так сильно я уставала в дни, которые проводила у моря, на солнце и песке. Дядя, когда еще был трудоспособным, брал меня на руки и нес в мою комнату. И я чувствовала его нежность перед тем, как крепко засыпала.