Слова, которые исцеляют - [54]

Сопротивление, которое мой разум противопоставлял открытию этих дверей, было мощным. Оно проявлялось с фантастической силой. Оно строго охраняло что-то, что меня ранило, причинило много вреда, вдребезги разбило мое существо. Оно не желало, чтобы я вернулась туда, не желало, чтобы я опять страдала из-за тех забытых невзгод. Оно поставило смерть на пост по охране дверей. Смерть с ее гниением, с ее вонючими жидкостями, разложившимися телами, скелетами, с которых свисали куски мяса, кишащего червями. Она выставляла передо мной свои ужасы: все то, что тогда я считала ужасным! Зрелища, заставлявшие меня убегать, образы, от которых меня тошнило, еще что-то очень опасное. Но чаще всего перед дверью была пустота. Пустота, наполненная невидимыми вещами, завораживающая пустота, от которой кружилась голова, – страшная пустота.

Первая дверь открылась так, что я даже не отдала себе в этом отчета.

Однажды ночью мне приснился сон, который уже долгое время не возникал, но который в моей молодости повторялся почти каждую ночь.

Я находилась в одном приятном местечке, которое в зависимости от случая было либо абсолютно пустым, либо усаженным приморскими соснами. Почва была слегка растрескавшейся, иногда песчаной, но все же твердой.

В тишине и ласке этого пейзажа появлялся всадник в полной гармонии со всей обстановкой. Лошадь бежала трусцой, очень медленно. Она везла всадника в прямоугольный манеж, проделывая несколько одинаковых точных маневров. При этом животное углубляло свои копыта в те следы, что она оставила при своих прежних выездках. Мужчина мог быть средневековым наездником в доспехах (в этом случае он махал белым флагом, а лошадь была покрыта вальтрапом), а мог быть современным наездником, одетым в твид, с шелковым шарфиком на шее, пахнущим приятной смесью из ароматного ветивера, кожи и навоза. Он никогда не смотрел на меня. Я считала его весьма обаятельным и знала, что ему известно о моем присутствии.

В определенный момент он ускорял ритм, очень точно: движения лошади становились более четкими, более заметными, чуточку в духе Haute Ecole. Наездник начинал равномерно балансировать спереди назад. По мере того как ритм ускорялся, наездник укорачивал путь, так что в конце концов он начинал вертеться по кругу в центре прямоугольника. Я не видела его глаз, но мне казалось, что я могла бы легко вскочить на круп лошади за его спиной и что ему это понравилось бы. И все же чем больше он кружился, тем более пространство становилось для меня липким, как белый соус или майонез, в котором я вязла, в который погружалась, который парализовал мои движения или затруднял их. И мне никак не удавалось избавиться от этого густого, мягкого клея, душившего меня.

Я просыпалась, внезапно вздрагивая, вся в поту, без всякой возможности дышать. Я ненавидела этот сон, превращающийся в кошмар, от которого сердце выскакивало из груди. Я не могла идентифицировать наездника, у которого не было лица, потому что у него не было взгляда. Одним словом, я не понимала того образа, который так пугал меня, и воспоминание о котором я так старалась вытеснить.

Переживая тот сон на кушетке в глухом переулке, пытаясь как можно лучше воспроизвести каждый элемент, составляющий его, я осознала, что в своем описании была на границе двух миров. Один, хорошо мне известный, – мир моего доктора, мир матери: безопасный, приятный, чуть приторный, немного печальный, благопристойный, гармоничный, плоский. Другой, неизвестный мне, но бессознательно желанный в ту пору, когда мне снился сон, – мир приключений, мужчин, секса (поскольку тот наездник мне очень нравился), мир улицы. Остаться или уйти. Я вязла в проблеме, неразрешимой для девочки.

Мать знаменовала собой печальную гармонию пейзажа. Мне уже не нужен был ее глаз, чтобы предписывать самой себе правила. Этот глаз находился уже внутри меня самой. Я видела через нее. У меня уже не было собственного взгляда или, по крайней мере, с семи-восьми лет (когда мне начал сниться наездник) я была в состоянии побороть и бессознательно отвергнуть этот взгляд перед риском быть парализованной или задушенной.

Что касается наездника, он не смотрел на меня, он давал мне свободу. Говоря о нем, я начала понимать, чту мне по-настоящему нравилось, когда я была ребенком. Я поняла также, почему позже мне было бы неприятно, если бы на меня смотрели, когда я занималась любовью, и почему, как только моя болезнь обострилась, я стала чувствовать удовольствие, лишь воображая себе, что спариваюсь с животным, особенно с собакой. Фантазм, из-за которого я чувствовала еще большее отвращение к себе и о котором я не осмеливалась говорить доктору.

Я начала говорить, и фантазм стал отдаляться от меня, как мираж. Все было просто: собака – это не могло осуждаться, я была свободна, взгляд собаки – это не могло ни унизить, ни ранить меня.

Каждый раз, когда я открывала одну из устрашающих дверей, я замечала, что, с одной стороны, механизм замка не был таким сложным, как мне представлялось, с другой стороны, там, где я боялась обнаружить страх, мучение, отвращение, я обнаруживала девочку в ее разных состояниях: несчастную, помешанную, испуганную. Мне было страшно наткнуться на что-то, что могло испугать женщину тридцати четырех лет, которая видела мужчин, убивающих друг друга на улице, которая чувствовала, как рождались ее дети, разрывая ее внутренности, которая знала, что такое напалм, пытки, концентрационные лагеря. Но я открывала там страх девочки. За дверью находилась повергнутая в ужас девочка, потому что большой жук проник в щель в стене прямо над ее головой, потому что один господин снимал ее, когда она делала по-маленькому, потому что она была парализована наездником, который посещал ее ночью, потому что она приходила в ужас от бумажного крана. Я переживала каждый этот момент вместе с ней, становилась ею, чувствовала ее ужас. Затем она исчезала. Я просыпалась и начинала очищать от сорняков только что завоеванное пространство. Пространство становилось все шире. Я чувствовала себя лучше.