Слова - [12]

Переезжали, вещи пассивно лежали…

Не помню — сколько было мне годов,

Четыре или пять, но был готов

Время изменить. Вещи свалены на пол,

Настенные часы стали напольными,

И по часам бью молотком словно молотом,

Каким-то одушевлением наполненным

В испуге! — Нарушил структуру пространства!

Бежал не по законам Бернулли,

Затем меня домой вернули, прилюдили

В обычное время и постоянство.

Но, видимо, и сейчас во мне сквозит

С ветром непостоянное братство,

Надо, надо разбить лежащее постоянство.

Мы сами блестящие…

Мы сами блестящие,

Одежды на нас белые,

Мы твердо идем вперед,

Почему же люди не бедные

С взором горестным говорят,

Что не так все идет.

Историю России писали радонежской краской,

Кликуши кричат, — прошлое не тронь!

А прошлое обнажается, и виден обман и кровь.

Вот и сейчас достают радонежскую краску,

И мажут ею настоящее понятно по чьей воле,

Воинственно кликуши кричат: Готовсь к

Куликову полю!

Если кто-то не так подумал

И высказал это в слове,

Агрессивные крики звучат:

— Пятая колонна! Изведем ее поголовье!

Вопросы будут решать спортсмены и байкеры,

Мозги которых отбиты в драках,

Аргументы их — кулак и бита,

Остальные будут ходить в дураках.

Страна насыщена сумерками,

Отравлена каким-то зельем,

Кажется, мы опускаемся в средневековое

подземье.

Давай посидим спокойно

Давай спокойно посидим

Покамест мы совсем не поседели,

Взор свой направим в дальние дали,

Мы так давно не молчали.

В молчанье уйдет бес печали,

Давай посидим без печали,

Не будем будить тишину,

Чтобы черти ничего не забрали,

Чтобы истину познали одну:

— Чем наше дыхание становится тише,

Тем более дыхание Бога услышим.

«В душе соединяются в купе…»

Когда меня не будет, наверное, за столом

или еще где, может, вспомнят обо мне,

скажет кто-нибудь раздумчиво: «Был он парень

странный

и не совсем в себе, стихи писал рваные,

и не совсем лоялен был к стране».

Скажу пока могу: «Время другое,

нельзя, как Есенин, душегрейку разрывая вдруг,

прокричать на всю округу: «Я люблю тебя, Русь!»

Любовь глубинная, тихая, в туне принимаются

когда противоречия,

и в душе соединяются в купе

Вера, Надежда и Боль, и не нужны тогда,

Историко-истерические речи».

Моги

Лишь только раздвинулись ноги,

В обрамлении черном, светлом иль без,

Появилась галантная Моги,

— Никого нельзя оставлять без надежд,

Могу я дать или не дать,

Смысла искать? Какой вам в этом толк?

Главное, чтобы я горела и плыла

И выделялся жизни сок.

А арифметика проста, и свой ты уд не три —

— Там, где было двое — будет вскоре три.

О, боги, все может Моги,

Если захочет раздвинуть ноги.

Когда я по-французски ни бе ни ме,

Мне хочется послать, але к Курбье.

«Не поделиться, не разделиться…»

Самая большая моя горесть,

Может, это дьявола заволокая тень

В непонятных одеждах, как горец,

Я хотел собственный показать свой день.

Вон он — это мое открытие!

Радостью хочу поделиться, смотрите!

Но вижу застегнуты лица,

Не поделиться, не разделиться.

Поэзия, как конь…

Поэзия, как конь нестреноженный,

бьет копытами, глазами косит,

к себе не подпускает, а ты идешь

к нему шагами шепотными,

себя к нему приближаешь,

но вот отчужденность ушла,

вы стали близкими, у тебя

с конем одна душа, и эта душа

заискрилась брызгами.

Конь-поэзия дал себя оседлать,

рифмы, ритмы как сложатся,

ты можешь ехать медленно,

чувствуя просветленную благодать,

а можешь помчаться быстрее ветра,

и чувства будут бить через край,

скакать, скакать, не пересказать,

и самое главное, и самое главное,

другим не достать.

Онегин

Четырехдольным ямбом

Хотел сказать я вам бы —

Писать Онегина не трудно,

Бывает иногда занудно

Нанизывать идущие сами собой слова,

Героя перебрасывать то влево, вправо,

Но право, поверьте мне,

Игра та стоит свеч,

Ведь впереди и слава.

Как бедного Онегина склоняли

И в сочиненьях проклинали,

Как будто был живой,

А не придуман кудрявой головой.

Хотя допрежь Онегины и были

И всю Европу исходили,

Но были те не те,

А наши те, как говорится tet-a-tet.

Вот и конец, любезный мой читатель,

Поэта Пушкина читайте, почитайте,

Я пойду во мгле, а вы идите к свету,

Нет лучшего на свете искать ответы,

И обуви не будет вашей сноса,

Из темноты вороной прокричу свои вопросы.

Кесарю кесарево, а…?

Неблаговидный народ, так и шутит и врет,

Провозглашают: — Воздай кесарю кесарево,

А тут из толпы: — А слесарю — слесарево.

Только слесарь информированный оптимист,

Потому и пессимист, он все видит,

Как и что и висит,

На каком и расстоянии

И в каком и состоянии.

Кесарю до жизни страшно далеко,

Смотрит его око, да неймет,

Ухо слышит только то,

Что надует в ухо свита,

В основном художественным свистом.

Кесарь потому и оптимист,

Ему дуют в ухо то, что хочет,

Потому и бодр, смеется и хохочет.

Выпукло останется в памяти вовсе не Редедя,

А тот сказал кто: — Бей первым Фреди.

Я со своими стихами…

Я со своими стихами

как неспокойный покойник под льдом,

медленно проплыву под вами,

а вы в проруби оттолкните меня багром,

я по течению возвращусь к вам снова,

а вы не сердитесь, лучше определитесь,

— старый я труп или новый,

ну вот, а теперь я свободен,

по реке пойду и сольюсь с Летой,

никто из вас не спросит: «Где ты?» —

никто не передаст привета.

Тоска

Снова меня тоска спеленала

Невидимой и тугой материей,

При том песенку она напевала,

И я верил ей и не верил.