Слон и кенгуру - [42]
Помимо вполне резонного негодования из-за насланного на аборигенов наводнения, имели место и серьезные неудобства, им доставляемые. Удивительный факт: человеческие существа, которые почитают себя всесильными властелинами творения, в схватке с природными силами оказываются сравнительно слабыми. Случались землетрясения, которые за несколько секунд убивали почти столько же народу, сколько обычный политик гробит за всю свою жизнь. Подобным же образом, разлив Слейна обрушился на общие удобства жизни в Беркстауне с силой, гораздо большей, нежели та, какой обладали влетавшие в его окна кирпичи.
Промокшее сено приречных лугов вода унесла большими стогами, лишив местный скот большей части его зимнего рациона. Разлив отрезал Ленаханс-Милл от Кашелмора, вследствие чего отец Бирн больше не мог служить по воскресеньям мессу в часовне приходской церкви Ленаханс-Милла, а это, когда бы не закон о невольном грехе, могло обречь соседей Беркстауна на вечное проклятье. Сельские работы во всей округе были сорваны — пахать никто не мог, а многие не могли и смолотить остатки прошлогоднего урожая, поскольку грязища не позволяла добраться до молотилки. А кроме того, из-за сырости, воцарившейся на полях, которые под воду обычно не уходили, там начали плодиться улитки, дававшие приют печеночным сосальщикам, что привело к высокой смертности среди овец.
Уровень воды поднимался постепенно. Кроншнепы, свиязи, чирки, некоторые разновидности крякв и утки-широконоски плавали, оживленно беседуя, по целым акрам, затопленным наводнением, которое нарастало так медленно, что этого никто не замечал. Мосты один за другим отрезались от суши. Приближалась, убивая последние бурые обрывки осени, зима с ее нацеленными в человеческие почки кинжалами холодов, и над разраставшимися топями далеко разносились крики диких гусей и даже тявканье тундровых лебедей, очень похожее на лай маленьких собачонок сквозь носовые платки.
Слейн поднялся до обычной его высоты, залил Слейнову Луговину, а после занялся Задницей Келли. Вода, продвигаясь рвами, по которым прежде стекала в реку, вторглась в Аллею, Лужайку, и вскоре зажурчала под гальванизированным дном самого Ковчега. Смешавшись с бурыми остатками навозной кучи, она обложила Беркстаун с трех сторон. Она разливалась, плещась, покрываясь маленькими заостренными волнами, какие можно увидеть на картинах, где изображены происходившие в семнадцатом веке морские сражения с голландцами.
Вода уже добралась до наружной стены гостиной, — чтобы уберечь фотографии усопших священников от влаги, миссис О’Каллахан повернула их лицами внутрь, но тут ударил мороз, а затем повалил снег.
Когда мир начал белеть, семья О’Каллаханов покоилась в постели. Спальня у них была с высоким потолком, сумрачная и понемногу распадавшаяся. Из камина вываливались кирпичи — следствие неудачной попытки Микки прочистить дымоход, — и ледяные, словно вырвавшиеся из могилы, дуновения гуляли по просторам линолеума, отсыревшего от контакта с впитывавшими воду, как губка, отстающими от стен обоями. По стенам висели разнообразные портреты Иисуса Христа и прочих, покрывшиеся от сырости морщинками, в углу стояла похожая на привидение гипсовая фигура Девы Марии высотою в три фута. Сходство с привидением Дева приобрела после того, как миссис О’Каллахан, в одном из тех редких случаев, когда она предпринимала в доме весеннюю уборку, вбила себе в голову, что Деву необходимо отшкрябать — и содрала с нее краску. А заодно уж и бóльшую часть левой щеки и теперь Дева возвышалась в темном углу, белая, как мел, лепрозная и несколько расплывшаяся от поглощенной ею влаги.
О’Каллаханы лежали спиной к спине, накрывшись скудным одеялом. Микки храпел. Устройство его носа позволяло творить устрашающую музыку. Миссис О’Каллахан не спала. Ее опять донимал желудок.
Она лежала с закрытыми глазами, вставные зубы ее покоились рядом с чашей святой воды, которую миссис О’Каллахан держала при кровати на всякий пожарный случай, — как гангстеры держат свои револьверы, — и размышляла над общим положением вещей. Она не думала о Ковчеге, Потопе или Архангеле — эти темы миссис О’Каллахан предпочитала по возможности выбрасывать из головы. Безопаснее, полагала она, оставить их мистеру Уайту. Но обо всем остальном она думала.
Кстати сказать, мыслительная метода, которой пользовалась миссис О’Каллахан, обладала следующей особенностью: она была неспособна думать более чем об одной вещи за раз, да и о той у нее не получалось думать подолгу. Но, поскольку умом она обладала живым, то все равно размышляла больше, чем об одной вещи зараз, отчего и попадала то в одну беду, то в другую. Именно по этой причине она поджаривала жилеты, выносила из дому простыни на просушку и предоставляла очередному дождю поливать их, вывешивала на огородный забор пуховое одеяло и оно висело там, пока его не съедали коровы. У нее на этом заборе коровы уж три таких одеяла сжевали. Разум миссис О’Каллахан походил на белку. Как белка, она распихивала свои умственные припасы по захоронкам и забывала, где те находятся. Впрочем, так она поступала не только с идеями, но и с настоящими вещами. Отыскивая в различных тайниках Беркстауна ключи, штопоры, консервные ножи или родословную быка, она, как правило, находила половину сардинки, засунутую в стакан для зубных протезов после того, как в 1939 году сюда приезжала на чаепитие миссис Джеймс из Экклстауна, или невымытую резиновую трубку, которую в последний раз использовали в 1918-м, чтобы поставить клизму уже испустившей дух корове, или дохлую, давно обратившуюся в трупный воск мышь, поспешно спрятанную в 1924-м, когда приезжал для совершения Церемонии отец Бирн. Как-то в миг отчаяния мистер Уайт заявил, что миссис О’Каллахан и сама похожа на мышь, только ума у нее поменьше. Он сделал этот вывод из того обстоятельства, что, снаряжая мышеловку, она нередко сама же в нее и попадала.
