Сломанные вещи - [108]

С тех самых пор, как я приехала в Нью-Йорк вчера, мой голос спешит присоединиться ко всем этим остальным голосам, ко всем этим остальным звукам – я за всю свою жизнь еще никогда не говорила с такой легкостью и так много. Почему-то мне намного, намного легче говорить, когда все остальные люди тоже стремятся к тому, чтобы их услышали.

Я от всего этого в восторге.

– Ну как? – спрашивает папа. Он выглядит так, словно сошел с рекламы для туристов в больших городах. На его шее болтается фотоаппарат на ремне, а к поясу прикреплена поясная сумка – настоящая поясная сумка. Каждый раз, когда мы спускаемся в метро, он прижимает рукой свой бумажник. В этих больших городах нужно всегда держать ухо востро, то и дело повторяет он, словно надеясь, что таким образом сможет ненавязчиво уговорить меня поступить в колледж на юге Вермонта. – Как тебе все здесь?

– Мне тут нравится, – осторожно говорю я. А затем добавляю: – Знаешь что? По правде, я в полном восторге.

Надо отдать ему должное – папа ухитряется не выдать своим видом, что такой ответ повергает его в полную прострацию. Он неловко хлопает меня по плечу.

– Я рад, солнышко. – А затем присовокупляет: – И я уверен, что если быстро продам свои дом, машину и бизнес…

– Ха-ха. Очень смешно.

– Быть может, тогда мы наскребем достаточно денег для того, чтобы оплатить твое обучение в первом семестре.

Но он улыбается и в следующую секунду уже крепко обнимает меня.

– Я горжусь тобой, солнышко, – говорит он, уткнувшись носом в мою макушку, и я понимаю, что в его устах это самое горячее признание в отцовской любви.

– Я знаю, папа. – Когда я отстраняюсь, мое сердце замирает: здесь он. Хотя мы говорили и переписывались по телефону или обменивались сообщениями в мессенджерах почти каждый день, увидеть его вживую – это совсем другое дело: вот Оуэн идет ко мне, расплывшись в улыбке, его волосы стали еще длиннее и еще сильнее путаются, чем когда-либо в прошлом, а вихор на его макушке стоит торчком, словно восклицательный знак. Он самый необычный и самый прекрасный парень в Нью-Йорке. А может быть, и во всем мире.

– Мистер Фергюсон, – говорит он, задыхаясь, как будто только что долго бежал. Но когда они пожимают друг другу руки, он почти не смотрит на моего отца. Не переставая улыбаться, он смотрит на меня.

– Оуэн… – С августа, когда я видела его в последний раз, он вырос еще на дюйм. На нем темно-синий шарф и пиджак с кожаными заплатками на локтях, и он кажется старше, как будто здесь, в Нью-Йорке, он заполняет пространство как-то иначе, как будто здесь он на своем месте.

Теперь я стала многое понимать. В этом и заключается чудо – чудо, которое представляют собой другие люди, весь мир и его тайна. В том, что все меняется. В том, что люди взрослеют. В том, что истории можно переписывать снова и снова, что персонажи из демонов могут превращаться в героев, а трагедии – в дар божий. В том, что Оуэн никогда не будет моим до конца, и это хорошо, потому что это означает, что я могу любить его по-настоящему. Наконец, в том, что нередко любовь очень похожа на расставание с прошлым.

А настоящее преступление всегда раскрывается в концовках. Джорджия Уэллс это знала.

Если бы Саммер осталась жива, она, возможно, узнала бы это тоже.

– Крайний срок – девять часов вечера, – заявляет папа, устремив на Оуэна суровый взгляд, как бы говорящий: веди себя благопристойно, взгляд, который, должно быть, присущ ему все последние семнадцать лет. Затем он поворачивается ко мне. – Ты сможешь найти дорогу обратно до нашего отеля?

– Я сам приведу ее обратно в целости и сохранности, – говорит Оуэн все с той же улыбкой, энергии которой хватило бы для того, чтобы снабдить электричеством половину квартала Нью-Йорка. Странно, что в детстве он все время носил черное. Сейчас он одет в яркие цвета, просто какая-то радуга в обличье парня.

– Только до девяти часов, – повторяет отец и, помахивая в воздухе пальцем, добавляет: – Я очень люблю тебя, Миа.

– Я тоже люблю тебя, папа, – говорю я. Благодаря нашим сеансам семейной психотерапии с доктором Лебланом между нами снова царит любовь. Как будто мы пять лет кружили на самолете в зоне ожидания посадки, описывая и описывая круги вокруг того, что хотели сказать друг другу. Но после того, как мисс Грей покончила с собой, мы получили разрешение на посадку.

– Итак? – Оуэн не держит меня за руку, но мы с ним идем бок о бок, так близко друг от друга, что он все равно касается меня. И я думаю о том, что бы я почувствовала, если бы он поднял меня на руки: я бы, невесомая, взмыла ввысь. – Куда тебе хочется пойти больше всего?

– Я обещала купить Эбби сувенир, – говорю я. – Самый уродливый, который только смогу найти. И надо будет что-нибудь купить и для Бринн.

Мы с Оуэном вместе идем к Кэнэл-стрит, и он рассказывает мне о курсах, которые изучает в университете, о своих преподавателях и о парне, который живет в общежитии на том же этаже, что и он, и содержит подпольный игорный дом. Оуэн рассказывает мне о Нью-Йорке и о том, что он, подобно фигурке оригами, раскрывает тебе все новые и новые свои грани, и ты каждый день открываешь в нем новые измерения, новые, прежде неизвестные тебе рестораны и художественные галереи, новые скрытые в закоулках магазинчики и новых людей, всегда новых и новых людей, за каждым из который стоит своя собственная история.