Сливовое дерево - [10]

У амбара были общая крыша и южная стена с домом, который вплотную примыкал к другому амбару, делившему, в свою очередь, крышу с жилищем соседей. Нацистская пропаганда не коснулась частично деревянных, частично каменных фасадов этой стороны квартала, но через улицу на возвышении стояла церковь, и на каменной подпорной стене, сбоку от лестницы, висел плакат.

Тяжело дыша, Кристина окинула взглядом окна окружающих домов, лихорадочно соображая, не стоит ли ей пробежать по улице и сорвать объявление. Но старый герр Эггерс, высунувшись из окна, попыхивал трубкой и наблюдал за ней. Кристина не знала, являлся ли он членом нацистской партии, и не решилась исполнить задуманное. Глупо выйдет, если сосед донесет на нее за уничтожение правительственных прокламаций, особенно теперь, когда ее жизнь, кажется, пошла на лад.

Девушка торопливо прошла по каменной дорожке между своим домом и садом, открыла тяжелую входную дверь, прошмыгнула внутрь и навалилась на дверь изнутри, чтобы убедиться, что та крепко заперта. В передней Кристина скинула ботинки, спешно проследовала мимо спальни бабушки и дедушки и взбежала по лестнице, шагая через две ступеньки. Дом наполнял запах жареного лука, и внучка знала, что бабушка находится в кухне второго этажа и готовит на обед братвурсты и шпецле[17]. Кристине надо было переодеться и выскользнуть незамеченной, чтобы ее не задержали, потому что ома видела свое предназначение в том, чтобы заставлять людей есть.

Кристина, ссутулившись, прокралась на цыпочках по узкой лестничной площадке второго этажа, потихоньку проскочила мимо закрытых дверей кухни и гостиной. Она расстегнула пальто и стала осторожно подниматься по следующему маршу лестницы, опасливо опуская ноги на скрипучие ступени — первую и третью. Тут распахнулась дверь кухни, и девушка замерла на месте.

— Кристина? — раздался голос поверх шипения лука и потрескивания дровяной печи.

— Mutti? — у Кристины внезапно язык присох к нёбу. Она спустилась по ступеням и остановилась на площадке, схватившись одной рукой за перила. — Ты дома?

— Мне надо поговорить с тобой, — ответила мутти. — Войди, bitte, и присядь.

Входя в теплую кухню, Кристина пыталась угадать по глазам матери ее настроение. Мутти закрыла за собой дверь, сняла с огня сковороду и отставила ее в сторону.

До конца жизни запах корицы и имбирного пряника напоминал Кристине мамину кухню. Чугунная дровяная печь, массивная, черная, господствовала у одной стены с цветочным орнаментом, а рядом высилась поленница колотых дров. По диагонали от печки французские двери вели на балкон, основанием для которого служила крыша дровяного сарая. Опа соорудил по краям перила, и на огражденной площадке между домом и высокой стеной соседского обветшалого амбара было удобно развешивать белье, а весной — высаживать в ящики семена овощей. На противоположной стене кухни, помимо створчатых окон с занавесками на люверсах, находились фарфоровая раковина и высокий дубовый буфет. Окна выходили на каменную террасу и огороженный задний двор, где гуляли рыжие куры и росла купа грушевых и сливовых деревьев. В загоне возле задней стены дома жили три бурые молочные козы, у которых время от времени появлялись козлята, оттуда был вход в их сарай — переоборудованное помещение с цементными стенами около спальни бабушки и дедушки.

Обед и ужин обычно накрывали в гостиной, но во время завтрака вся семья ютилась за столиком в углу кухни: дети на обитых тканью диванчиках, а взрослые — на коротких деревянных скамьях. У исцарапанного щербатого стола, покрытого зеленой с белым клеенкой, имелся вместительный выдвижной ящик, где хранились разномастные столовые приборы, стеклянная солонка и вчерашний каравай черного хрустящего хлеба. В этом уютном уголке все наслаждались утренним кофе и теплым хлебом с повидлом, здесь замешивали тесто для лапши и хлеба, разбирали и нарезали овощи с огорода, а зимой, когда кухня была самым теплым помещением в доме, семья собиралась вместе и устраивала игры. Но Кристина почувствовала, что сегодня она услышит здесь плохую новость.

Стараясь унять бешено стучащее сердце, она скользнула на диванчик, держа руку в кармане пальто и стискивая камушек Исаака. Утром ома стирала белье; воздух пропитался запахом хозяйственного мыла, а окна все еще не отпотели. Мутти села напротив дочери. Несвойственная ей суровость делала более темными ее голубые глаза, искажала мягкие черты лица, заставляла губы плотно сжиматься. На ней был домашний фартук, надетый поверх платья цвета ореха, — в таком наряде она обычно ходила к Бауэрманам. Мать положила свои натруженные руки в рубцах от ожогов, полученных у плиты, перед собой на стол, и на лбу у Кристины выступила испарина.

— Мы больше не будем работать у Бауэрманов, — сообщила мутти с непривычной дрожью в голосе.

Кристина обомлела.

— Как? Почему?

— Вышел новый закон, — продолжила мать. — Он запрещает немецким женщинам работать в еврейских семьях.

У Кристины отлегло от сердца: эта новость не относится к ней и Исааку. Но потом она вспомнила прокламации.

— Ты имеешь в виду эти смехотворные плакаты? — спросила она. — Я не позволю каким-то дурацким законам указывать мне, где работать! — она встала, готовая улизнуть, но мать поймала дочь за запястье и удержала ее.