Слётки - [36]

Однако заметнее других переменились сероглазые погодки. Петя, Федя и Ефим были в похожих и недешевых джинсах, ведь мода на них не проходит никогда, одеты все в приличные куртки с яркими лейблами известных фирм. И хотя все знали, что денежки у них водились, и всяких там лизу-чек-сластюлек и жвачек всегда полно в их карманах, вели они себя не как дети торговых родителей, а скорее интеллигентов – акционеров каких ни то или ещё кого в том же роде. Во всяком случае, они предпочитали не говорить о родительских делах и магазинных заботах, потому что уже давненько, после шумного объяснения с родителями, полностью освободились от торговых забот под залог хорошей учебы и непременного будущего попадания хоть в какой институт. А на не попавшего в этот самый институт, хотя бы и с третьего раза, должно было лечь родительское хозяйство, и это означало бесконечные, с утра до ночи, хлопоты, погрузки и разгрузки, касса, деньги, налоги и все прочие, вовсе даже непростые заботы.

Глебка сидел на бревнышках сбоку, молчаливый, задумчивый, Бориска же, напротив, оказался в центре горевской стайки, отмахивался от предложения троицы не чекушкой отметить его отъезд, а посолиднее, да хоть бы и фуфырём дорогого виски, вежливо разъясняя, что стрелки никогда не пьют, а то руки у них затрясутся, и все на это не смехом отзывались, но робким смешком уважительности, понимания и признания Борькиных достижений.

– А помните, мужики, – совсем по-взрослому проговорил Витька, – ведь Борик звал нас всех в этот его тир! Но никто не сподобился. Холодно нам показалось. Неуютно.

– Терпения не хватило, вот что, – всерьез добавил средний из братьев, Федя.

– А и правда, – восхитился Аксель, – сколько ж ты на полу там пролежал, в мишени целясь? Часов? Дней?

– Тыщу! – усмехаясь, ответил Бориска.

– Вот-вот! – опять врезался Головастик. – Тыщу, и – на тебе! – всяческий чемпион, но главное, едешь-то куда, в армию, в десант!

Он и не старался скрыть своей зависти, этот Витька, друг детства, однофамилец, а может, даже родственник. У самого-то ничего не получилось, добрался до конца школы ни шатко, ни валко, и оставалось у него последнее лето – осенью предстоял призыв. Армия – вроде всё как у Бориса, да совсем не всё – будут у них на плечах разные погоны: у Витьки просто солдатские, а у Бориса – с широким рантом вдоль них да буквой «К», курсант, значит. И хотя курсант, особенно младших курсов, тот же солдат, а может, даже солдат еще больше подчиненный, все же от солдата отличается в принципе – он скорый офицер и в сравнении с простым солдатом сразу – элита.

Так и сидели они на куче пересохших бревнышек – птенцы подросшие, оперившиеся (кроме Глебки, конечно), пора уж слетать с этих бревнышек, из своего горевского гнезда, так что они – слётки.

Кто из них раньше встанет на крыло?

Аксель вроде уже встал – в армию его не возьмут, пока по крайней мере отложили, уж больно длинен и худ, и что-то в нем за чем-то не поспевает, так что ему пыхтеть на заводишке, да и слава Богу, ясно, что остается дома, и родители тому рады.

У братьев-погодков все начнется еще не скоро, и все – посыплются как горох, одним за другим, и все в институты. Да выдержат ли? Туда ли попадут? Найдут ли себя во взрослой жизни? Головастику же все ясно – осень, а там куда судьба направит, или в какую тихую солдатскую дыру, это бы лучше всего, или на непонятный Кавказ – и что там ждет, одному Богу известно.

Вот и выходит, один только Борис встал на край гнезда своего уверенно, завтра широко расправит крылья, взмахнет ими и полетит. Куда – ему и самому не очень понятно, но приятно, потому что он твердо знает – его ждут, уже позвали, выдав в новый путь казенную бумагу: только лети.

А все равно – слёток.

3

Стал Глебка свидетелем и еще одного прощания брата – с Хаджановым. Удивительное дело, что человек этот пришлый, совсем с другими правилами житья, оказался вдруг почти как отцом. Да что там – он превосходил многих из отцов, которых знали братья, и дело вовсе даже не в том, что отцы те, едва ли не все подряд, были людьми сурово пьющими, и все заключалось только в мере этой суровости – до полного бессознания, изо дня в день, или же все-таки хоть с малыми, но просветами в бурном своем уничтожении всяческого пойла, – а в том, что беспробудное пьянство убивало в этих мужчинах, может, главный их человеческий признак – отцовство.

Семьи с пьянствующими отцами существовали кое-как – с криком, гамом, драками, плачем, и, подрастая, Борис и Глеб не раз чувствовали свое преимущество, ведь в их семейной телеге мужика не было! Без отца, получалось, жили они понятнее и яснее, и не нужно им было такого, каких вокруг полно: ползают по земле, орут, матюгаются на чем свет стоит, бегают с батогами за собственными детками да женами – хозяева, называется, мужики, кормильцы!

Михаил Гордеевич был решительно другим. Никогда не пьющим. Переполненным делами. Доброжелательным ко всем. У родных отцов к кровным сыновьям интереса нет, а он с Борисом возится почище ста таких отцов!

Ведь если подумать, он Борика и сделал человеком. Еще до окончания школы. Старался для чего-то изо всех сил, учил. Потом потащил на соревнования. А винтовку заграничного производства достать – это же не фунт изюму!