Слётки - [10]

Однако вот что было самым нечестным: в парке он врезал длинному как следует, но не помнил его среди тех, кто валтузил его возле школы. О какой такой мести можно думать… Но ссадив Глебку, передав его на руки Акселю, Борис подошел к парню. Тот все так же, будто и забыв об угрозе, подступившей к нему, молча сидел на краю рва, положив на руки голову.

Борису послышалось, будто парень плачет, да и плечи его мелко вздрагивали. Мельком подумалось, что лучше бы остановиться, но на него смотрели пятеро. А Глебка сверкал своими восторженными глазенками, которые всегда ожидают чуда.

2*

19

Он подошел к парню со спины и, слегка разогнавшись, толкнул его. Тот коротко вскрикнул и кубарем полетел вниз. Сначала стукнулся о берег, потом плюхнулся в воду.

Горевский народ восторженно заорал, заметался по берегу, норовя добавить, если не кулаком, то словом, но Бориска рукой остановил мстителей.

А парень в джинсовом костюме стоял по колено в воде, трясся, плакал уже не таясь, и вдруг крикнул, обращаясь к Бориске:

– Фашист!

А потом всем крикнул:

– Фашисты!

Народ от неожиданного ругательства обомлел. Парень, хватаясь руками за землю, соскальзывая и срываясь, выбрался на крутой берег, отбежал в сторону и, оборотясь, крикнул изо всех сил:

– Что вы за люди!

Он бежал к роще, к городу и громко, навзрыд уже, никого не сторожась, плакал, а троица свистела ему вслед. Глебка радостно прыгал на руках у Васьки Акселерата. А Головастик вдруг сказал:

– Это Глебов из восьмого. У него вчера и отец, и мать накрылись. Бориска обмер:

– Как это?

– А так… Ехали на «Жигулях», пьяный шоферюга самосвалом сбил и раздавил…

Борьку будто в поддых кто-то ударил. Ноги ослабли, стали просто ватными. Он опустился на колени, свесил голову, спросил, едва слышно:

– Что же ты… Раньше-то…

10

Каждый из нас, пусть порой и нечаянно, совершает неправедные поступки. Одни рано или поздно стираются, исчезают вовсе. Но другие неотвязно скребут память, нежданно напоминают о себе и, смыкаясь с другими событиями жизни, вдруг оказываются чем-то вроде греховных отметин, за которые однажды – так или иначе – неминуемо приходит расплата…

Вырастая, становясь старше, а потом приняв на себя неизбежные тяжкие испытания, Борис то и дело возвращался к детскому своему греху, когда толкнул с обрыва такого же, как он сам, бедолагу.

Бориска сразу приготовился к этому: понести наказание. Пусть бы снова налетела на него толпа, пинала по бокам и в спину, целила в лицо – он бы и не пикнул, и жалиться никому бы не стал – виноват, получи!

Но никто его не трогал, никто даже слова не произнес, и оттого душе было очень больно, будто кто-то снова и снова скарябывал коросту. Не мог он простить себе подлость, пускай нечаянную. Пытался себя представить на месте Глебова. Ну, отца у него, предположим, не было и нет, но исчезни вдруг разом мать и бабушка… Жутко даже вообразить!

Сердце сжималось, весь он обмирал, покрывался холодной испариной: да это же конец жизни, конец всему. Куда он с Глебкой денется? Кому нужен? Как сумеет жить дальше?

Будто страшную явь какую, отмахивал он руками это наваждение. Вскакивал, бежал куда-нибудь в сторону, если не на уроке сидел. Старался обратно в жизнь включиться, потому что такие вот мысли были ведь из жизни-то выпадением. Какой-то обволакивающей хмарью, ужасом…

А Глебов в школе больше не появлялся. Все от того же Головастика Бо-риска узнал подробности, рвавшие душу в клочья: погибших родителей похоронили, а Глебова увезла дальняя родня, куда – неизвестно.

– Может, сбагрят в детдом, – нахмурился Витька.

– Почему? – спросил Бориска. – Родня-то есть…

– Вроде есть. Да кому он теперь нужен. Разве только квартира его… Спорить дальше на такую взрослую тему никто не решился, еще пока не по летам оказалось, но Боря совсем скуксился, и Головастик его понял, точно так же, как и Акселерат.

– Ладно тебе, не переживай! – хлопнул по плечу Витька. – Ведь ты же не знал!

– Все мы дураки, – обобщил Васька.

Тем собеседованием все будто и завершилось.

11

Жизнь двинулась дальше, ни шатко, ни валко, а все же еще одним сотрясением закончилось лето.

В каникулы Бориска обретался дома, с бабушкой и малышом. Лагеря старых времен, когда-то окружавшие Краснополянск, или растащили на стройматериалы местные дачники, а кое-что и прямо на дрова, или, напротив, застроили двухэтажными коттеджами, расквадратили заборами один другого выше, распродав предварительно ранешнюю пионерскую землю, на сотки, пока не шибко драгоценные, как при столицах и больших городах, но все же и не дешевые уже, нараставшие ценой год от года. Взрослые поговаривали, что и главный, в двадцати верстах, город не просто заглядывается на земельные краснополянские возможности, но и уже делает первые финансовые вложения.

Словом, толковали всякое, и довольно охотно, лишь изредка вспоминая, что всё это ребятне принадлежало когда-то да организациям, обязанным об этой ребятне хлопотать и заботиться. А теперь уж ничего из того доброго и почти совсем бесплатного, чего и вообразить нельзя, не осталось в помине.

Не для них лес рядом, и речка, и лагеря бывшие – едва не в каждой роще. Детям оставался ныне один только двор, хорошо еще, если не общественный, да дороги – асфальтированные или мощеные. И превеликое множество ларьков, киосков, магазинчиков, которые, как в каком-то диковатом и уж вовсе не русском городе, заняли все площади, все первые этажи, подъезды, подворотни – только и знают, что завлекают всякой ерундой – от китайских дрековых тряпок, обувок, магнитофонов до все заполонившего пива. Пей, молодняк, жри, одевайся, тырься в телевизор и ни об чем не думай: рай, да и только…