Слепые подсолнухи - [40]

Элена, словно заслоняя от ветра слабый огонек, столь стремительно бросилась к Рикардо, что тот не устоял на ногах и рухнул на пол. Так они и лежали, она — закрывая его собой, — лежали, пока окончательно не убедились: если судить по голосам и безмолвию, никто не обратил на них ни малейшего внимания. Было все так же холодно.

Почти в полной неподвижности лежали они, меж их тел струился воздух. Их взгляды и ночь переплетались между собой, и каждый из них дарил другому покой и надежное убежище. Спрятавшись друг в друге, они говорили о страхе, о Лоренсо и о его всепонимании, о сбежавшей Элене, о необходимости держаться до последнего и бороться с тоской и унынием.

— Нет, все не то, Элена. Это оцепенение, столбняк. Но не оттого, что проиграли войну, которая была проиграна в первый же день. Это другое.

— О чем ты?

— О том, что меня хотят убить, но не за то, что я сделал, а за то, что я мыслю… И самое ужасное, если я хочу размышлять о том, о чем я мыслю, я, получается, должен желать смерти всем, кто мыслит. Я не хочу думать, что наши дети вынуждены будут убивать тех, кто мыслит, или сами будут погибать из-за того, что они мыслят.

Стон, глухой и гортанный стон, вырвавшийся из пересохшего горла, прервал его слова, и Элена полностью, без остатка, вобрала в себя его боль. В темноте дотянулась языком до его глаз, губами нащупала его губы и выпила его стон и рыдания. По капле впитала в себя боль своего мужа. А затем — его ярость.

Поднялась, затворила окна, погасила свет, в потемках подошла к Рикардо. Тот все еще почти неподвижно, немного подрагивая, лежал на полу. Взяла его руки, сжала, мягко, но властно заставила встать. Ни на мгновение не выпуская рук, довела до спальни. Нежно и сладостно расцеловала его мокрое от слез лицо, мягко и ласково, с такой же нежностью, с какой она одевает сына по утрам, сняла с него одежду. Ей пришлось вспомнить всю последовательность оставшихся в далеком прошлом ласк, чтобы разжечь былую страсть, задавленную постоянным страхом. Она немного помогла мужу. Руки Рикардо теперь уже сами смогли отправиться на поиски ее сокровенных тайн. Теперь, уже коленопреклоненная, губами взывала к его жизненной силе, скрытой под гнетом горьких печалей. И когда она наконец получила ответ, тут же, прямо на полу, дабы избежать скрежета пружин и стона кровати, они слились в единое существо, в котором нет ни стонов, ни вскриков, ни дрожащего «я люблю тебя», для того чтобы сохранить главную тайну жизни.

Более всего меня по-настоящему удивляло, что каждый из нас неизменно сохранял воспоминания о Гражданской войне, о боях под Мадридом, о массированных бомбардировках, дальнобойной артиллерии и гаубицах. Но никогда и никому об этом не рассказывали.

В колледже, как по волшебству, возникали слова: Франко, Хосе Антонио Примо де Ривера[42], Фаланга, Национальное движение[43]. Словно сами по себе падали прямо с небес, возвращая людям славу и здравый смысл, занимали положенные, четко определенные места в окружающем хаосе. Не было жертв, были герои, не было погибших, одни только павшие во славу Господа и Испании. Не было никакой войны, потому что Победа, да-да, Победа с большой буквы, оказывалась неким подобием силы тяжести, которая возникает сама по себе и чудесным образом разрешает конфликт, вспыхнувший между людьми.

В нашей небольшой группке приятелей, составляющей малую вселенную, Хавьер Руис Тапьядор стал одним из последних, кто время от времени облачался в униформу «Стрелы»[44]. Ему исполнилось всего восемь лет, но выглядел он взрослым, этакий мужчина в миниатюре: говорил с важностью, грубовато; вихор, густо смазанный брильянтином; всегда аккуратно, прилично, даже с шиком одетый, что должно было подчеркивать благосостояние семьи. Дом его выделялся радушием и гостеприимством. А чтобы неоспоримое лидерство Хавьера в компании ни у кого не вызывало сомнения, он подкреплял его авторитетом старшего брата, Карлоса. Тот обожал рассказывать нам страшные истории с воодушевлением и страстностью, мастерски наполняя наши души животным ужасом. Сегодня мне кажется занятной эта его удивительная способность придумывать леденящие кровь истории и с жаром рассказывать их.

Мерцающий свет свечи делал все окружающее призрачным. Карлос вел свой рассказ неторопливо, размеренно, щедро сдабривая его вызывающими во всем теле дрожь и озноб завываниями и стонами. Начинал истории обычно с какого-нибудь невероятного события или ужасного происшествия, случайным свидетелем которого он неожиданно стал.

Главными персонажами обычно являлись дети нашего возраста. Например, их преследовали прокаженные, целая армия живых покойников. Передвигались они медленно и неотвратимо, от всех их движений и жестов исходила смертельная опасность, когда они напирали широкой волной в попытке дотянуться до детских кишок, словно это могло стать единственным средством пережить наши мучения. Проказа незаразное заболевание, она не передается при контакте с больным. Проказа — болезнь души, ее опасность не в заражении, но в людоедской ненасытности.

Принимаясь за это письмо, я долго раздумывал и сомневался: стоит ли браться за него, а сейчас нахожусь во власти искушения не заканчивать его. Но я хочу поведать истинную правду, для того чтобы понять и осознать ее целиком, потому что истинная правда ускользает от меня, словно капли дождя между пальцами спасшегося после кораблекрушения. Что недоступно мне, падре, чего я никогда не испытаю — это раскаяние. Никто и никогда не наставлял меня, не обучал меня, как правильно определить пределы чувственной, сладострастной любви. Я полагал, что я влюбился. Я приписал природе, естественному ходу событий эту катастрофу, потрясшую меня до глубины души. Хотя это произошло значительно позже.