Слепой дождь - [12]

Словно кинжал воткнули ему в грудь: нет теперь его Мунис. И никогда не будет. Зачем она поехала на Чорсу? Что ей там было нужно? Горло будто перехватило тугим железным кольцом.

— Ой, Мунис, что же ты, а?! — вслух сказал он и вздрогнул, испугавшись своего голоса. Быстро поднялся, постоял, не зная, что делать, в какую сторону идти. Подался в спальню.

Постель не убрана. Поперек кровати лежит ночная рубашка Мунис. Его губы задрожали, а на глаза навернулись слезы. Он спрятал рубашку под подушку, как это обычно делала Мунис, и прибрал кровать. Уходя, на пороге остановился, взглянул на себя в зеркало. Он увидел свое небритое лицо, темные круги под глазами и удивился, что можно так измениться.

Он вышел на кухню. На буфете стояла бутылка «Плиски». Ее распечатали позавчера, когда заходил Хафиз. Тогда Хафиз один выпил стопочку. Его рюмка все еще стоит на подносе. Рахим Саидов наполнил ее коньяком и залпом выпил. Ему ожгло горло.

Зазвонил телефон.

— Рахимджан? — раздался в трубке голос Хафиза. — Ты не болен, отчего не пришел? Что ты молчишь?

— У меня… Вчера убили Мунис…

В трубке молчание. Наконец Хафиз с трудом вымолвил:

— Я сейчас приеду.

Рахим Саидов сел. Хорошо, что приедет сейчас Хафиз. Хафиз приедет, и все прояснится. Может, он просто не в себе, чего-то не понял. Как это — убили Мунис? Верно, ему все еще снится один из дурацких его снов. Он вскочил с радостной надеждой:

— Мунис!

Никто не отозвался. Жены не было. Ни на кухне, ни в спальне. У кровати стоят ее расшитые золотом тапочки.

Постучали в дверь. Телеграмма! Это от тестя. «Вылетаем двухчасовым рейсом», — сообщалось в телеграмме. Он взглянул на наручные часы. На них было начало восьмого, часы остановились. Стенные часы на кухне показывали десять минут первого. Значит, они будут часа через три. Он предвидел трудный разговор с матерью Мунис. Она конечно же станет во всем винить зятя. Теща почему-то с самого начала его невзлюбила. И Рахим платил ей тем же. От вида ее, от всегдашнего недовольства у него тотчас портилось настроение. Хорошо, что им сообщила милиция. Он, Рахим Саидов, не смог бы этого сделать.

Пришел Хафиз. Рахим почувствовал, как опять горло сдавило железным обручем.

Рахим рассказал события минувшей ночи.

— Вчера только перстень просила… — горестно проговорил Рахим. — Перстень с рубином. Искал и не нашел. Таких давно нет в продаже. Но я разыскал не хуже. Теперь ей не надо… ей ничего теперь не надо.

— Своим родителям сейчас сообщишь? И в Коканд надо бы…

Рахим показал телеграмму.

— Внизу машина, — сказал Хафиз. — Сулейман-ака дал в наше распоряжение. Он велел тебе передать его соболезнование.

Это было первое соболезнование.

Рахим вышел на улицу. Солнце было в зените и палило немилосердно. Несмотря на жару, улица была многолюдной. У каждого свои заботы, никто даже не обернулся в его сторону, не спросил о его горе. Никому не ведомо, что у него на душе. Да! Такова жизнь.

Рахим пересек тротуар, у края дороги стояла директорская синяя «Волга». Водитель поспешил навстречу.

— Знать, на роду написано, что поделаешь!.. — проговорил он.

Рахим тяжело опустился на заднее сиденье. Водитель ждал, вопросительно глядя на него. Потом спросил:

— Куда поедем, Рахимджан-ака?

— Ах да… в институт.

У ворот было трудное объяснение, сторож потребовал пропуск.

— Какой пропуск? Я… я за женой.

— Где она, ваша жена? — еще строже спросил сторож.

— Она… Там, в морге…

— Извините, сынок, проезжайте.

Медленно спустились они по ступенькам в подвальное помещение. Шофер, привалившись плечом, открыл массивную дверь. Сырой холодный воздух и запах прелости ударил в лицо. За столом, тускло освещенным настольной лампой, спиной к ним сидел худощавый рыжеволосый мужчина, облаченный в черный халат.

— Можно? — спросил Рахим. — Жена моя, Мунис… Саидова… Сегодня привезли.

— На крайнем столе.

Рахим Саидов подошел к крайнему столу и осторожно приподнял простыню.

Дрожащей рукой поправил ее волосы.

— Мунис… — проговорил он: ей на висок упала его слеза.

Шофер тоже смахнул слезу. Он попытался увести Рахима. Но тот все стоял возле Мунис. Случайно Рахим нащупал в кармане деньги. Откуда они взялись? Ах, да, он же вчера занял их у Хафиза. На перстень, который и сейчас ждет его в ювелирном на Урде. Вынул одну купюру, дал мужчине:

— Присмотрите, пожалуйста, за ней…

Тот принял деньги, молитвенно провел но лицу руками.

Рахим тоже машинально провел по лицу руками и поспешил из мрачного подземелья.

Отсюда он решил поехать к своим родителям, жившим на окраине города в старой махалле. Калитка оказалась незапертой. Они вошли во двор. Огромная серая собака с громким лаем кинулась навстречу.

— Коктай! Не узнал, Коктай?

Пес виновато завилял хвостом.

Под урючиной посредине двора стояло сури — широкий деревянный помост, застланный кошмой и узкими одеялами.

Здесь Рахим оставил шофера и пошел в дом. Поднялся на веранду. Позвал: «Мама!» Никто не отозвался. И он возвратился к сури.

— Наверное, ушли к соседям, — сказал он, садясь рядом с шофером. Коктай вытянулся у его ног. — Я родился здесь…

Когда он входил в эту калитку, он испытывал странную, одному ему ведомую боль. Тридцать лет прожил он в этом доме. Каждый гвоздик, трещинка в дверях, каждая щербинка в старых оконных рамах, каждый сучок на деревьях были ему знакомы и дороги. И этот постаревший Коктай, который лежит у ног, преданно заглядывая в глаза, тоже родился здесь. Рахим Саидов его помнит еще слепым щенком. И родителей Коктая знал, его мать и отца.