Слепая сова - [19]

Мои мечты, мои мысли освобождались от тяжких оков вечно земного и летели в небесную сферу покоя и молчания. Как будто меня положили на крылья золотой летучей мыши и я летаю в пустом сверкающем мире, где нет никаких препятствий. Действие опиума было глубоким и прекрасным, сладость его была больше сладости самой смерти!

Я встал от мангала*, подошел к окну, выходящему во двор, увидел: кормилица сидит на солнце и чистит овощи. Она сказала, обращаясь к своей невестке: «У всех у нас сердце изболелось! Хоть бы его бог прибрал, успокоил бы его наконец!». Очевидно, врач им сказал, что я уже не поправлюсь.

Я ничему и нисколько не удивлялся. До чего же эти люди глупы! Когда она час спустя принесла мне отвар, глаза у нее были красные и распухшие от долгого плача. Но при мне она насильственно улыбалась: передо мной ведь ломали комедию, передо мной все ломали комедию, и до чего неискусно! Или они воображали, что я сам не знаю?

Но почему эта женщина проявляла привязанность ко мне? Почему она считала себя участницей моих страданий? В один прекрасный день, когда-то давно, ей заплатили деньги, она всунула мне в рот свои темные, торчащие, как бурдюки, груди. Лучше бы проказа напала тогда на ее груди! Теперь, когда я их вижу, меня тошнит при мысли о том, что тогда, давно, я с аппетитом сосал ее жизненные соки и ее тепло вливалось в мое тело. Она имела тогда право касаться всех частей моего тела, и потому теперь она обращается со мной особенно смело, со смелостью, свойственной безмужним женщинам. Она смотрит на меня, как на ребенка, особенно помню как-то раз, недавно, когда сажала меня на горшок. Кто знает, может быть, она со мной и… как лесбиянка, эти «названые сестры» сами себе находят женщин.

С какой осторожностью, с каким вниманием она теперь переворачивала меня, беспомощного, на постели, особенно когда, как она выражалась, «меняла мне пеленки». Если бы моя жена, та потаскуха, смотрела бы за мной, я никогда не подпустил бы к себе мою няню, потому что, как я сам считал, и кругозор и чувство красоты у моей жены больше, чем у кормилицы. Или же только похоть порождала во мне чувство стыда?

Я меньше стеснялся моей кормилицы, и только она ухаживала за мной. Кормилица моя тоже считала, что такова уж ее судьба, так ей предначертано. К тому же сама она пользовалась моей болезнью и выкладывала мне все свои семейные огорчения, радости, ссоры, выворачивая наизнанку свою мелочную, низкую и скаредную душу. С какой злобой выражала она свое бесконечное раздражение против невестки! Так, как если бы та была второй женой-разлучницей ее сына и крала бы у нее его любовь и похоть. А невестка у нее была красивая, я видел ее в окно, выходящее во двор: у нее были большие темные глаза, рыжеватые волосы и маленький прямой нос.

Иногда кормилица говорила со мной о чудесах, сотворенных пророками. Она, очевидно, думала, что этими рассказами меня утешает. Но ее пошлые и глупые мысли меня раздражали. Иногда она передавала мне сплетни. Так, несколько дней назад она мне сообщила, что «доченька» (то есть та потаскуха) в добрый час с молитвой сшила рубашку Воскресения* для своего будущего ребенка. Затем меня якобы она тоже решила утешить… Ходила по соседям, приносила от них для меня разные снадобья, ходила к колдунам и гадалкам, по книгам гадала, со всеми обо мне советовалась. В последнюю среду года она пошла гадать на перекресток, спрашивать судьбу у первого встречного. Потом принесла миску, в которой были лук, рис и прогорклое масло. Сказала, что все это ради моего здоровья она выпросила, как нищенка, и всю эту дрянь она, оказывается, потихоньку клала в мою еду! Иногда она давала мне и снадобья, прописанные лекарем, — все эти проклятые отвары, которые он мне прописал: толченый иссоп, тертую лакрицу, камфару, толченый лавровый лист, ромашку, пещерное масло, льняное семя, семена из сосновых шишек, крахмал, молоко, тертое с сахаром, и прочую ерунду.

Несколько дней назад кормилица принесла для меня молитвенник, на котором было на добрую пядь пыли. Не только молитвенники, но и никакие книги, записи и мысли этой черни мне ни к чему. Разве мне нужна их ложь и суета, разве я сам — не результат цепи прошлых поколений и разве во мне не отложился унаследованный от них опыт? Разве во мне самом нет прошлого? Но никогда ни мечеть, ни азан, ни ритуальные омовения, ни оханья и отплевыванья, ни земные поклоны перед всемогущим, всевышним, обладающим абсолютной властью, к которому почему-то надо обращаться по-арабски, не производили на меня никакого впечатления. Раньше, когда я был здоров, я несколько раз заставлял себя пойти в мечеть и старался там привести свое сердце в согласие с сердцами других людей. Но взор мой блуждал по красивым поливным изразцам, по разным изображениям на стенах мечети, они погружали меня в приятную дремоту, и так против моей воли я исчезал, ускользал. Во время молитвы я закрывал глаза и прикрывал еще лицо ладонями, и в этой ночи, которую я себе устраивал, я читал молитву, произнося слова, как их произносят во сне, без участия воли, без чувства ответственности. Слова эти я произносил не из глубины души, ибо мне больше нравилось разговаривать с другом или знакомым, чем с богом, со всемогущим, всевышним! Бог — это было выше моего понимания.