Следы ведут в пески Аравии - [33]

Наступил мусульманский праздник ид аль-адха, или по-турецки курбан-байрам, что означает «праздник жертвоприношения». В эти дни паломники отправляются в Мекку, а во всех городах и селениях режут скот. Праздник связан с библейской легендой о пророке Аврааме, который должен был принести в жертву богу своего сына Исаака, но милосердный бог заменил сына барашком. В Коране Авраам именуется Ибрагимом, а его другой сын, Исмаил, рожденный от рабыни Агари, считается родоначальником арабов. В память о них. а быть может, по традиции, перешедшей в ислам от древних арабов — язычников, приносивших жертвы своим божествам и духам, каждый правоверный должен в определенные дни зарезать овцу, барана, корову или верблюда и торжественно съесть их за праздничным столом.

Ид аль-адха длится трое суток, и никто в это время на базаре не торгует. Поэтому европейцам пришлось заранее запастись всем необходимым для себя и для своих слуг-арабов — для них купили традиционного барана, муку, мед, сахар, чтобы испечь что-нибудь сладкое к праздничному столу, а о кате те позаботились сами.

Среди мусульман было не так уж много людей, которые могли точно высчитать день праздника, перемещавшийся из года в год в соответствии с лунным календарем.

С помощью европейцев в Таизе день этот был определен заранее, подданные отправили доле положенные подарки и приготовились к празднеству. Однако перед самым заходом солнца из Саны неожиданно пришло известие, что ид аль-адха наступит там лишь через сутки, а торжество должно, разумеется, отмечаться повсюду одновременно. До окрестных селений это известие не дошло, и жители Таиза целые сутки не без зависти наблюдали, как там шел пир горой, до того момента, когда три пушечных залпа, грянувшие из крепости Кахира, не возвестили о начале праздника и здесь.

На другой день снова били пушки, и армия долы воинственно маршировала по немощеным улицам, вздымая тучи пыли. Свою ловкость демонстрировали наездники. Возглавлявший торжества дола тоже пожелал показать свое умение, понесся вскачь, по свалился с коня.

Праздники кончились, и Форскол снова стал мечтать о походе в горы. Наши европейцы не знали об одном немаловажном обстоятельстве. Распри между шейхами были делом второстепенным и едва ли могли сказаться на их пребывании здесь. Но зейдиты отличались особой замкнутостью, и отсюда, в частности, проистекала их нелюбовь к иноземцам. Этот своеобразный изоляционизм впоследствии лёг в основу внешней политики имамов Йемена.

Нибур также собирался исследовать окрестности Таиза и, подобно Форсколу, чувствовал себя словно в ловушке. Пока же он занимался тем, что позволяли обстоятельства: чертил детальный план города, знакомился по завету умершего Хавена с местным диалектом, производил астрономические наблюдения, поднимался в крепость, где скопировал старую надпись на воротах. Форскол стал уговаривать Нибура идти вместе с ним. Нибур обещал, и они решили этой же ночью ускользнуть из города.

И тут возникло новое препятствие. Вечером было получено повеление срочно возвращаться в Моху. Почему? Разве это и есть долгожданное разрешение имама, о котором им обещали сообщить?

Рассвирепевший Форскол потребовал ответа от слуги, навязанного им долой Мохи, Тот клялся, что ему ведомо лишь одно: дола Таиза настаивает на их возвращении в Моху. Может быть, его господин так распорядился, он не знает. Но уже и верблюды присланы за вещами.

— Нет, любезный, так у нас в Европе дела не делаются! — воскликнул Форскол. — Мы не готовы ни к какой погрузке. Нам не нужны верблюды. Можешь забирать этих верблюдов и отправляться в Моху. Ты нам порядком надоел. Признайся, что ты все это сам выдумал, и убирайся отсюда!

Остальные поддержали Форскола, и рано утром ненавистного слугу вместе с верблюдами насильно отправили в Моху. Все почувствовали и облегчение и страх одновременно.

— Не кажется ли вам, что вся эта выдумка с возвращением в Моху принадлежит достопочтенному таизскому доле? — спросил Крамер. — Все горожане послали ему, как то предписывает традиция, подарки к празднику, а мы об этом даже и не подумали. Ведь он нам на новоселье пожаловал барашка. Вот он с лошади слетел и, наверное, разбился, а меня позвать не соизволил. Это что-нибудь да значит.

— А может быть, дола рассердился на ваше упрямство, Форскол? — присоединился к разговору художник. — Он по-своему отвечает за нас, а вы явно решили кончить жизнь самоубийством, причем в одиночестве, среди горных отрогов.

Форскол рассмеялся.

— Вот уж не собираюсь служить здесь удобрением. А отвечаем мы за себя сами. Кто отвечал за Хавена? Чему быть, того не миновать. А со мной ничего не случится, уверяю вас. Я найду общий язык с долой, с шейхом, с чертом или с самим Аллахом! Я вернусь целым и невредимым, меня никто не тронет. Да и Карстен поддержит меня, не правда ли?

— Вы знаете, Петер, любой исход этой затеи дурен, — сказал Нибур, подумав. — Мы не должны ставить в вину доле его запрещение. Ведь он просто хочет предотвратить напрасное убийство. Наша смерть будет на его совести. Ну а если мы вернемся с гор целыми и невредимыми, как вы говорите, то представьте себе, что скажут местные жители: «Единственные люди, которым удалось побывать наверху, — франки. А нас там убивают. Значит, эти франки против нас, заодно с шейхами». Это ли ответ на гостеприимство? И зачем нам наживать здесь врагов? Даже во имя науки.