Следы - [16]

Нам часто это говорят. Думаю, что мы всегда в это верили. В любом случае, на этом мой допрос был закончен, и я пошла за словарем, чтобы посмотреть в нем значение слова «щедрость». Оно означало именно то, что я думала. Так что, когда мы с тетушкой Грасией принялись за глажку, я у нее спросила, почему, раз у Квилтеров нет таких понятий, как «мое» и «твое», все же получается, что мы все это время живем за счет щедрости Кристофера.

Казалось, я шокировала ее этим вопросом, но она быстро взяла себя в руки и сказала, что я прелестное дитя и откуда ко мне в голову вообще пришла такая сумасшедшая мысль.

Я рассказала, что Ирен сказала Крису о том, что «ферма» принадлежит ему, и что все эти люди уже столько лет живут за счет его щедрости.

Тетушка Грасия сказала, что я, конечно, могу думать все, что считаю нужным, но что ей жаль слышать мои нравственные идеи, и что мое положение дедушкиной внучки вообще-то не дает мне права подслушивать. Она в молчании догладила один из красивых бюстгальтеров Ирен, отделанный ярдами кружевной оборки. Я, оскорбленная, тихо гладила наволочку. Странно, но следующей вещью, которую она сказала, было:

— А что сказал Кристофер?

— Он назвал ее очаровательной дурочкой, — сказала я, — и заявил, что разговор окончен.

— Конечно, кто бы сомневался, — улыбнулась тетушка Грасия.

Но я объяснила ей, что они прекратили разговор, чтобы начать целоваться. Они постоянно целуются. Дядя Финеас говорит, что для медового месяца это полностью нормально. Возможно он шутит. Это кажется странным. Вы с Грегом так не делали. По крайней мере не чрезмерно и не при людях.

Олимпия пошла на кухню посмотреть, не порвалась ли одна из ее любимых тафтяных нижних юбок от ручной стирки (порвалась).

Тетушка Грасия сказала:

— Олимпия, дорогая, почему некоторым женщинам нравится, когда их называют дурами?

— Потому что они и есть дуры, — ответила Олимпия. — Это проверка на обидчивость. Однако, если эта молодая особа не перестанет называть меня тётушкой Олимпией, я придумаю и ей какое-нибудь обращение, которое будет ее раздражать.

Мы говорили Ирен, что Олимпия обижается на «тетушку», но каждый раз она твердит, что ничего такого не помнит. Думаю, что Олимпия и Ирен недолюбливают друг друга, по крайней мере пока. Кажется, я ещё не рассказала тебе о причудливой манере Ирен. Она постоянно говорит — я бы даже сказала непрерывно. Особенно тяжело это переносит Олимпия. Пока вся семья занята — Крис бросился помогать отцу с Нилом по ранчо — остаётся только Олимпия, которой приходится беседовать с Ирен. Сейчас можно сказать, хотя на самом деле мы так не думаем, как же здорово, что Грега здесь нет. Олимпии не приходится тихо и смиренно сидеть в кресле. Она спокойно может уйти. Она часто уходит.

Мы очень обрадовались твоему письму о том, что Грегу становится лучше. Моя любовь к тебе настолько сильна, что, если бы она посадила семечко клевера, оно бы разрослось в целый луг.

Люси

III

26 марта 1900

Дорогая, милая Джуди,

В своём понедельничном письме ты попросила меня написать побольше о дедушке. В последние дни он начал больше времени проводить в своей комнате и стал более подавленным. Кажется, и писать-то о нем особо нечего. Так что после прочтения твоего письма я решила поговорить с ним, чтобы набрать материала для своего следующего письма.

Олимпия — нет, я не ухожу от темы — стала хуже слышать. Как ты и сама знаешь, у неё некоторое время была небольшая глухота; но в последние дни она притворяется, будто совершенно оглохла. Я говорю притворяется, потому что она глуха только тогда, когда рядом Ирен. И я задалась вопросом: правильно ли Олимпия поступает?

Несколько месяцев мне казалось, что лучше всего обсудить вопрос о правильном и неправильном с дедушкой. В прошлом году, когда я хотела с ним это обсудить, он наказал мне «искать прекрасное» и сказал, что лучше ненадолго отложить мой вопрос.

И вот вчера, после того как мы с Нилом сделали быстрый круг по южной стороне ранчо (Нил был так мил. Он дал мне прокатиться на Дите Вторника, а сам взял себе Дитя Четверга), чтобы подрумянить мои щеки, потому что дедушка любит, когда я выгляжу свежо, я пошла к нему и постучала в дверь.

Полагаю, что лишь великий человек, подобный дедушке, способен заставить других, совершенно даже не важных людей чувствовать себя на вершине мира, когда они находятся рядом с ним.

Я рассказала ему о том, что меня беспокоит. Он от души посмеялся и сказал, что по Юму, которого он как раз сейчас читал, Олимпию можно оправдать. Юм, сказал он, был историком и философом восемнадцатого столетия — лучшим даже философом, чем историком, — который утверждал, что практичность — главная составляющая добродетели.

— Понимаешь, — объяснил он, — согласно этому джентльмену, пока действия Олимпии приносят пользу, они не могут считаться неправильными.

И вот так вот он сменил тему и начал говорить о преданности. Все это было очень интересно, так как было связано с дедушкой; но все же это в основном была все та же история о семье Квилтеров, об их смелости и преданности со времен Кромвеля, — думаю, мне не стоит снова здесь повторяться. Дедушка, конечно, знал, что я уже слышала все это тысячу раз, и объяснил, что у него на то есть своя цель: поскольку Ирен теперь стала членом нашей семьи, мы обязаны и с ней разделить нашу преданность.