Следы: Повести и новеллы - [34]

— Верю я тебе, Томашевский!..

И также светло добавляет:

— Два, Томашевский!

Томашевский не понял — сначала, а затем разрыдался, повторяя, что книгу у него украли, что не виноват он.

— Верю, Томашевский! Два! — повторил Петрищев уже совершенно светло.

Другой бы не поверил и влепил двойку. Петрищев же влепил, но поверил. Тонкость педагогического ремесла проявил, съювелирничал.

— А вот к Белецкому у меня уже другой подход, — продолжал Петрищев демонстрировать свои тонкости. — Ну-ка, Белецкий; подойди сюда!

Была у Петрищева идея-фикс: отучить ученика Белецкого от заикания.

— Ты, Белецкий, не отчаивайся, ты растягивай слова, — утешал он Белецкого. — Ты пой, пой Белецкий. Итак, Белецкий, сколько палат в английском парламенте?

— Пала-а-ата о-общин!.. — робко запевал Белецкий.

Вместе с ним начинал петь и сам Петрищев:

— А сколько тех па-лат?..

Белецкий:

— Их две-е!..

Петрищев:

— Так назови, мой друг!..

— Палата лордов — ра-аз!

— Соль, соль, Белецкий, чище соль! — придирался Петрищев.

А я думал, уж не зарыт ли в Петрищеве талантливый учитель пения? Мысли шли дальше: Петрищев, думал я, это знаменитый маэстро Верджинэ, а Белецкий, Белецкий — не Карузо ли?!..

Класс замирал, когда Белецкий брал верхнее «до». Петрищев ему вторил. Таким образом, получалось что-то вроде импровизированных маленьких опер, что-то вроде Даргомыжского. Петрищев и Белецкий солировали или пели дуэтом. Мы в этой истории были хором.

Таков был историк Петрищев.

Да, а Белецкий, говорят, поет нынче в Большом театре. Не главные партии, но поет.

3. «Пчелы»

Физику преподавал нам усатый «Якраз» — Яков Семенович Лидиев. Чем-то он был похож на старого пасечника, этот Якраз. Да и родом он был из Великих Сорочинцев. Он постоянно курил трубку, хотя курить в классе не разрешалось даже учителям. Но, видимо, не мог без трубки. Якраз был добряком, но мы пользовались его добротой скверно, эгоистично. А он пыхтел своей трубкой и качал головой. И непонятно было, одобряет он нас или корит.

Иногда мне казалось, что это не мы гудим, а пчелы, и что не класс это, а пасека. «Мы — пчелы», — думал я. Мне казалось, что старику нравится этот гуд, что ему хорошо. Но как-то заглянул в глаза Якразу, и увидел там горькую обиду, и понял, что не пчелы мы, а свиньи.

Однажды он заметил, что группа учеников сидит на подоконнике и мирно беседует. Во время урока! Другой бы взорвался — совсем иначе повел себя Якраз. Он подошел к мерзавцам, попыхтел трубочкой и горько так произнес:

— Вот у Чехова, якраз, есть хорошая вещь. «Вишневый сад» называется. Так там Чехов показал свинство господ, якраз.

Четверо учеников лишь снисходительно рассмеялись: говори, мол, говори, папаша. Бедный Якраз, он пытался воздействовать на них аллегорией! Тонка, трагически тонка оказалась его аллегория!

А года через два Якраз ушел на пенсию. Подался, я думаю, к настоящим пчелам.

4. «Дедушка, не надо!»

Математику преподавал старый-престарый Карпов, современник, как нам казалось, самого Леонтия Магницкого, автора учебника, по которому учился еще великий Ломоносов. Мы называли старичка Карпычем и тоже нехорошо пользовались его старостью.

У Карпыча была страсть поднимать с полу всякие гвоздики, кнопочки, шурупчики, так мы утыкали этим товаром весь его путь от дверей до стула. Заметив кнопочку, старик нагибался и начинал выколупывать ее, затем с тяжелым кряхтением переходил к следующей — и так, пока не выколупает все кнопки и гвоздики. Затем шел к окну, там на подоконнике он заботливо выпрямлял, чистил и сортировал товар, гвоздики к гвоздикам, шурупчики к шурупчикам. Сложив всю эту добычу в карман, он, наконец, шел к столу и приступал к уроку.

— Ну, здравствуйте! — со вздохом произносил он, изнуренный процедурой выковыривания кнопок и гвоздей.

Иногда, когда гвоздик был особенно трудный, он сердито обращался к кому-нибудь из сидящих на передней парте:

— Чем глазеть-то, дал бы ножичек или плоскогубцы, ротозей!

Но ножичек, а тем более плоскогубцы находились далеко не всегда, в этом случае ученик сам накидывался на гвоздик, чтобы голыми руками выколупать его, но Карпыч ревниво отстранял добровольца:

— Я сам, сам! Прочь!

А затем, словно очнувшись, кричал на помощника:

— Что, подхалимничать? Фамилия?.. Два!..

Нелюбовь Карпыча к подхалимам доходила до трагического. Как-то в школе давали учителям картошку — время было послевоенное, несытное. Получив свой мешок картошки, Карпыч взвалил его на спину и поволок домой. Непосильная ноша мотала старика из стороны в сторону. Ученики, встречавшиеся ему по дороге, искренне предлагали свою помощь, но он разгонял их криками:

— Подхалимничать?! Фамилия?.. Два!..

В общем-то он был добрый старик, но вот находил на него этот стих. А то как-то пригрозил выставить двойки всему классу. В ответ на эту угрозу мы дружно скандировали:

— Дедушка, не надо! Дедушка, не надо!

А Карпыч в ответ:

— Подхалимничать, да?.. Фамилия?..

Вероятно, он считал, что называя его «дедушкой», мы тем самым подхалимничали перед ним.

Мало кто знал из нас, что в войну Карпыч потерял двух сыновей.

5. «У-у, гении!..»

У преподавателя химии Окислителя была больная печень. Он сидел с грелкой на уроке и тихо стонал. Мы знали, что сегодня день печени, и сидели молча. В такие дни, не будучи в состоянии объяснить новый материал, Окислитель устраивал контрольные.