Следы: Повести и новеллы - [33]

А он продолжал катиться, пока не въехал на небольшой холм. Достигнув его вершины, он, как раненый олень, сделал последнее усилие, поднялся на дыбы и рухнул. Его переднее колесо повернулось диском к солнцу. Заходящее солнце провело лучами по его спицам. Колесо сделало несколько оборотов и остановилось.

Когда я подошел к нему, он был еще жив.

— Чепуха, — сказал он. — Все-таки мне дважды удалось заставить их бежать за мной.

Потом попросил:

— Отвинти руль. Хочу, чтоб хоть что-нибудь осталось от меня.

Я выполнил его просьбу. Остальное разобрали мальчишки. Кому досталось седло, кому спицы…

Руль этот я повесил у себя на стене, как вешают рога оленя.

Однажды до моего слуха долетел какой-то очень знакомый звук. Я выглянул на улицу.

По тротуару бойко бежал мальчишка, звоня в велосипедный звонок. Мальчишка старался выжать из звонка как можно больше звона, но звон был надтреснутым и хриплым. Я узнал этот голос. Он разбудил во мне память о ветре, о тайнописи шин на мякоти пыльных дорог, о встречах, коротких, как вздох… Я выскочил на улицу и побежал за мальчиком.

Учителиада

Фрагменты

Кто не приносил огорчений своим учителям? Я вас спрашиваю: кто? Э-э, мало, ох, мало найдется таких, что скажут: не огорчали мы своих наставников. Остальная, и притом лучшая, часть человечества, с горечью признает: огорчали. Теперь спросите у той же части человечества:

— Негашеную известь учителю в чернильницу подбрасывали?

— Было, — признает человечество.

— Пьяную кошку по классу прогуливали?

— Виноваты! — рыдая, воскликнет все та же лучшая часть человечества.

А ведь при всем том все они, огорчители, любили своих учителей. По крайней мере на всю жизнь сохранили к ним самые что ни на есть сыновние чувства.

1. «Захожу с хвоста!..»

Это были первые послевоенные годы. Некоторые из наших учителей пришли в школу прямо с войны, многое подзабыв.

Английский язык, например, преподавал нам морской летчик — Вениамин Леопольдович Майский. На уроки он приходил в американском смокинге с орденом боевого Красного Знамени.

Первая часть урока была скучноватой. Учитель довольно сухо излагал правила английской грамматики, часто сбивался, путал слова. Иногда мучительно вспоминал какое-нибудь слово, а мы-то все знали это слово, но молчали, понимая, что бестактно подсказывать учителю. Наконец, кто-нибудь из нас не выдерживал и все-таки подсказывал. Мы все виновато опускали головы, сам же Вениамин Леопольдович краснел и страдал при этом невероятно.

Мы знали, что он был контужен и что у него что-то случилось с памятью. По-видимому, контузия поразила ту часть мозга, те кладовые памяти, которые были связаны с довоенным временем; военную же часть своей жизни он помнил хорошо, даже исключительно хорошо.

— Ну, ладно, — говорил Майский после очередной такой заминки, — на сегодня хватит.

И переходил ко второй части урока, которая изобиловала рассказами о воздушных схватках, таранах, штопорах и проч.

— Однажды я вылетел по спецзаданию с полным грузом туалетного мыла, — рассказывал Майский вдохновенно. — Навстречу мне мессер. Как быть? Принимаю мгновенное решение: надо заходить с хвоста. Захожу с хвоста — трах-трах!.. Короче говоря, мыло было доставлено по назначению и в срок.

И вдруг спохватывался и спрашивал:

— Да, а как будет по-английски «самолет», орлы?

В такие минуты он называл нас не иначе, как орлами или соколами.

— A plan! — хором отвечали мы.

Довольный, он опять переходил к своим таранам и штопорам. Мы живо реагировали на все перипетии воздушных схваток, а в некоторых местах даже аплодировали. Польщенный, он вскидывал вверх руку, смиряя наши овации:

— Silence, мои орлы! Silence!

И снова, не то проверяя нас, не то себя:

— Так как будет по-английски «самолет»?

— A plan! — гремели мы дружно.

Мне казалось, он уходил от нас окрыленный. А может быть, это мне так только казалось? Может быть, уходя от нас, он думал, что вот война отняла память, оставив только память о самой войне, и, кто знает, надолго ли хватит ему этих военных историй, и надо, наверное, уходить?..

И однажды, простившись, ушел от нас насовсем.

Не знаю, насколько хорошо мы усвоили английский язык, но по окончании школы один из наших ребят, хорошо усвоивший слово «самолет», попал в летную школу и стал мирным соколом, асом, летчиком-опылителем.

2. «Пой, Белецкий!»

Уроки истории вел Петрищев. Материал Петрищев излагал несколько эклектически. Особенно у него неважно было с хронологией. Рассказывает, бывало, что-нибудь из времен Кая Юлия Цезаря и — трах! — глядишь, он уже в нашей эре, форсированием Днепра распоряжается, с маршалом Ватутиным спорит, как брать Киев, в лоб или в обход.

— По-моему вышло, — скромно заключает Петрищев, — в обход брали Киев.

Петрищев считал себя тонким педагогом, мастером своего дела, ювелиром. И даже иногда приоткрывал некоторые тайны своего мастерства нам:

— Учитель должен быть гибким, — сообщал он нам одну из тайн. — С одним учеником так, с другим этак.

Вызвал он как-то отвечать урок ученика Томашевского. А тот не готов оказался, книгу кто-то у него украл, что ли. Выслушал Петрищев все доводы Томашевского да и говорит ему светло так: