Следы: Повести и новеллы - [30]

— Отдайте мои мозги, Ступин! Отдайте мозги!

Произошел скандал, от которого я проснулся.

Прямо передо мной сидели Вадим, Сатурнович, Саша Удодов, притихшие, в белых халатах.

— Братцы, вы почему здесь, не в экспедиции? Что с картиной?

— На консервации мы, — признался Сатурнович. — И вот еще что: комиссией установлено, что Саша погиб совсем не оттого, что была изменена команда. Мегафон действительно не работал.

— Какое это теперь имеет значение, — сказал я, пытаясь подняться. — Саши-то нет.

— Лежи, лежи! — заворчал Вадим.

— Вот яблочков принесли, — вставил хозяйственный Саша Удодов. — Апельсинов.

— Спасибо.

— Чем, как говорится, могу…

— Тем, как говорится, и помогу, — закончил за него Вадим.

Мне стало вдруг хорошо, я растрогался, раскис:

— За что же вы, братцы, так… Чересчур. Не по заслугам… К грешнику-то… с апельсинами?

— А ты помалкивай, — обрезал Вадим. — Тебе эти тексты сейчас вредны.

— А что же с картиной-то будет? Неужели Глухоте отдадут?

— Нет уж, — мрачно произнес Вадим, — сам доснимешь. Как миленький. Не отвертишься.

— Правда? — воскликнул я с надеждой и тихо добавил: — Хорошо бы… доснять.

10. С поправкой на весну

Я вхожу в кабинет директора студии. Застаю его за несвойственным для директора занятием: стоя на зыбкой пирамиде из стульев, он ввинчивает в люстру лампочку. Ноги его слегка дрожат, и я, опасаясь, как бы генеральный директор не загремел вниз, крепко обнимаю верхний стул.

— Ну, вот и ладно, — со вздохом произносит директор, слезая с моей помощью со стула, — а то ведь и сидел бы в потемках. Директор — и в потемках. Неприлично.

Долго он еще балагурит в таком духе о пустяках, о моем здоровье, о существенных приметах весны, но только не о деле. Наконец, я не выдерживаю:

— Да вы не стесняйтесь, Иван Феоктистыч, говорите прямо: идите, мол, дорогой, туда-то и туда-то. Я и пойду… в ассистенты там, в помрежи…

— В деревню, к тетке, в глушь, в помрежи… — грузно острит директор. — Давайте лучше разберемся, дорогой, в наших совместных грехах. Бывают, знаете ли, встряски, после которых стоит разобраться каждому, не только главному виноватцу, а каждому: а ты где был в это самое время, что поделывал? К сожалению, в этом самом «Мече» сильны еще традиции, с которыми, прямо скажу, и нам бывает трудновато сладить. Ведь вот, казалось бы, покончено с этими самыми традициями, ан нет, глядишь, и объявится такая вот цитаделька — с пушками, с бойницами, со всей своей средневековой требухой. А попробуй возьми ее голыми-то руками — дудки. Вот вас и обпекло. Да еще в одиночку хотели, по-донкихотски. Поймите, что у нас на студии не одни только Ступины. Мягко говоря, вам не повезло. И давайте продолжать картину. Давайте! С богом! Только не обособленно, не на отшельнических началах.

Он улыбается, жмет мне руку, а я почему-то не рад, уж и не знаю почему. Верно, подозреваю подвох: не верится в простое доброжелательство, стыдно, а не верится.

— Но я, наверное, не смогу… — бормочу я. — Я теперь весь зажат… боюсь чего-то…

— Ступина боитесь? Ступина? — с каким-то торжеством перебивает меня директор.

Дверь отворяется, и в кабинет, опираясь на палку, входит Вщегря — Буравчик. Я не видел его с того самого дня, когда он буквально заслонил меня собой от ступинского тарана. Как глядеть в глаза старику? Как?.. Стыдище.

И вот мы бродим по весеннему городу. Молчим. Вщегря постукивает своей сердитой палкой по асфальту, словно простукивает землю. Как доктор. А кругом идет стрижка деревьев, лязгают ножницы. Мы забредаем на безлюдный стадион второразрядного спортивного общества. Пахнет весной, масляной краской… Между рядов ходит папаша с кисточкой и с ведерком синей краски.

— Благодать, — вздыхает Вщегря, — запах весны, капитального ремонта…

Снизу вверх по планкам скамеек бежит девочка, словно по огромному, но беззвучному ксилофону. Что-то напевает папаша, прикладывая к крайней планке ряда трафарет и шлепая по нему кистью.

— Что это вы делаете, коллега? — любопытствует Вщегря.

— А цифирь ставлю, отец.

— Понимаю, что цифирь, вщегря. Только почему же вы все цифры подряд без всяких интервалов шлепаете? Эдак ведь у вас ни один нормальный зад здесь не поместится, коллега.

— А это… тс-с!.. Не шуми, отец. Калека не калека, а так надо, — стало быть, не шуми. Ведь зрителя как ни стискивай, он все равно орет, ядрена карусель. Что так, что этак. А так, я тебе скажу, даже лучше — смирнее становится. Упакованный-то, он безвредный и в узде. И в ухо никому не двинет, потому не развернешься, и с бутылкой ему не так ладно управляться, я уж не говорю о разливе, — шалишь, дуй из горлышка. А из горлышка не всякий станет, другой постесняется; обратно же — прирост населения.

— Мальтузианец какой-то, — шепнул я Буравчику.

— Но позвольте, — не отставал Буравчик, — разве нельзя, вщегря, надстроить ряды?

— Ну, это нам не по карману. Другие стадионы могут себе позволить, а мы общество небогатое, у нас средствов нет. У нас в команде один Бузукин, и того вот-вот умыкнут в высшую лигу.

Энергично нашлепывая цифирь, папаша быстро перемещается вправо.

Мы сидим, помалкиваем. Вщегря беспокойно ерзает на скамейке, постукивает палкой. Наконец, он ворчливо начинает давно ожидаемый мною разговор. Он говорит мне жесткие и верные слова, но иногда ему начинает казаться, что он чересчур уж суров со мной, и тогда его начинает относить в сторону, в смежную галактику.