— А разве вы меня только в газете видели, Кузьма Петрович!
— Видеть — одно, приметить — другое. Живой пример: дочка моя, Екатерина Кузьминична, каждый день видит предостаточно молодых людей, а приметила, как выяснилось, только одного. Зато самого кучерявого.
— Папаша, — смущенно произнесла Катюша.
— Ну, ну, дело житейское.
Добродеев подошел к дочери, обнял ее, заговорил, обращаясь к Громову:
— Приветливая она у меня, в мать пошла характером, светлая память Марфуше. Не то что сынок, Андрей Кузьмич наш…
Полное, не по годам моложавое лицо Кузьмы Петровича утеряло благодушие, недовольно сощурились глаза.
— Впрочем, если не ошибаюсь, Михаил…
— Иванович, — подсказала Катюша.
— Хорошо — полный тезка Калинину. Помнится, дочка говорила, что и у вас с родителями вашими что-то…
Кузьма Петрович, не договорив, испытующе уставился в лицо Громова.
— Да. Было, — сказал Михаил.
— Что именно?
— Мой отец, Иван Алексеевич Громов…
Михаил напряженно замолчал.
— Он генерал — Мишин папа, — попыталась прийти. Михаилу на помощь Катюша. — И ветеран: в трех войнах участвовал!
— Вот как?.. Это похвально, — одобрил Кузьма Петрович. Правда, не очень кстати, потому что…
— А мы с отцом… расстались! — решительно и, пожалуй, вызывающе сказал Михаил. Помолчал и добавил уже тише: — И из университета меня отчислили тогда же. В шестьдесят седьмом году это произошло.
— Так, так, так, — несколько обескураженный таким самоуничижительным признанием, затакал Кузьма Петрович.
— Ничего страшного, — снова попыталась разрядить возникшую натянутость Катюша. — В прошлом году Миша опять стал студентом: только не Московского, а Казанского университета. Заочником. Он будет юристом.
— Юристом? — удивленно переспросил Добродеев.
— Вам, Кузьма Петрович, это не нравится? — напряженно передохнув, спросил Михаил.
— Незаметная профессия: что юрист, что экономист. Для одышливых людей.
— Я не про то.
— Видите ли, Михаил Иванович, — после небольшой паузы наставительно заговорил Кузьма Петрович. — С Иваном Алексеевичем Громовым я не имею счастья быть знакомым. Да и причины вашей размолвки мне неясны. Но я тоже — отец. Отец!.. А некоторые молодые люди — родитель слово, а сынок или дочка в ответ десять слов. Да каких! Вот над чем всем нам надлежит крепко задуматься. Ведь, если говорить откровенно, пожалуй, легче будет нашим ученым целиком хор Пятницкого в космос подбросить для культурной связи с марсианами или венерянами, чем… Эх, и цепкое слово — пережитки! И удобное, кстати сказать: есть на что списывать собственные огрехи. А вообще… Сорняк ведь чем силен: знает, паразит, что на земле советской ему пощады не будет, так он под землей укрылся. В корень пошел.
— Значит, с корнем вырвем! — упрямо пригнув вихрасто-лобастую голову, сказал Михаил. — Как кулака. Тоже ведь кое-кому казался несокрушимым.
— Не кое-кому, а всей крестьянской матушке России! — Добродеев внушительно откашлялся. — Это времечко я твердо запомнил: меня тогда в Старобельский район забросили — налаживать светлую жизнь. А кулачье… Трое суток, поверите ли, отсиживался в погребище у одной солдатской вдовы. Отзывчивая такая была женщина — Екатерина Васильевна Прянишникова. Сейчас, заметьте, депутат Верховного. В честь ее я и дочери своей имя определил.
— Имя хорошее — Екатерина.
— Угодил, значит, будущему прокурору? — спросил Кузьма Петрович, как показалось Громову, с подкусом.
— Почему — прокурору?
— Самая гуманная должность в нашем социалистическом обществе. Оздоровитель! А вы, видать, хлопец настойчивый, и по работе и… уж если мою царевну-недотрогу сумел приручить…
— Папаша! — воскликнула Катюша.
— Есть папаша. Только этому папаше обидно.
— Что именно? — спросил Громов.
— Как-то не по-людски у теперешних невест да женихов все делается. Наспех. Семья — дорога длинная, ухабистая. А у нас девица венчаться идет, словно тапочки купить или путевку на курорт выправить. И в дальнейшем… Ну, хорошо, что у дочери Кузьмы Добродеева есть свой угол площадью восемнадцать метров…
— Я тоже не бездомный, Кузьма Петрович! — Слова Михаила снова прозвучали вызывающе.
— Тоже, а не похоже. Конечно, с милым не только за ширмочкой в общежитии, а как в давнее время шутили — и в шалаше рай, но… Хорошо у Алексея Максимовича где-то сказано: верую в бога, но предпочитаю коньяк!
— Не знаю, как было в давнее время, — уже совсем непочтительно возразил Добродееву Михаил, — а сейчас… Для кого, по-вашему, уже отделываются два четырехэтажных «шалаша» на Верхней набережной?
— Вот куда вы целите: под одну крышу с начальством! Ну что же, блажен, кто верует.
— А я, между прочим, стал верующим! И именно здесь — в Светограде. Только не в бога, конечно. И не в коньяк!
После такого неожиданно обострившегося разговора Михаил предпочел откланяться.
И, пожалуй, напрасно.
Во всяком случае, если бы Громов услышал разговор отца с дочерью, который произошел после его ухода, он, вероятно, даже удивился бы.
— Да, силен мужик, не иначе — в вояку-родителя характером задался, — сказал Кузьма Петрович после довольно томительной для Катюши паузы.
— Папаша, ты, очевидно, не так понял Мишу.
— А как следует понимать?
