Следопыт - [4]

Смолин не спешил лезть в трубу. Застыл рядом с ней, неуязвимый для обстрела.

Каменщиков подбежал и почему-то шепотом спросил:

— Тут он, да?

— Наверное, — Смолин прижал приклад автомата к животу и, осторожно просунув кончик дула в водосток, скомандовал во весь голос:

— Эй ты, вылезай!…

И умолк, прислушиваясь. На распаренном, счастливом лице выступила привычная непроизвольная улыбка. Помолчал с минуту, повторил приказание:

— Вылезай, отбегался!…

Тишина. Слышно только, как шелестит легкий сквознячок в пролетной трубе да журчит слабый и ленивый ручеек по бетонному и покатому дну.

— Вылезай, шкура! Не то пулями выкурим. Считаю до десяти. Раз, два, три…

В трубе никакого движения. Дует сырой ветерок. Лижет вода бетон.

Смолин чуть отступил и хотел дать короткую очередь. Не убойную, а так, для острастки. Каменщиков перехватил автомат старшины.

— Что вы!… Схватим его целеньким. Живой нарушитель стоит дюжину мертвых. Это же ваши собственные слова. Посторонитесь!

И прежде чем Смолин успел остановить его, он упал на землю и по-пластунски, работая руками и ногами, полез в трубу.

Выстрелов, как ожидал Смолин, не последовало. Вместо них раздался растерянный голос напарника:

— Вот это номер! Никого!

Смолин чертыхнулся и вместе с Джеком, просящим поводок, бросился в трубу. Да, нарушителя нет. Оглядевшись, увидел листок бумаги, вырванный из ученической тетради и покрытый карандашными каракулями. Взял его, выполз на дневной свет. Одна лишь строка была в послании нарушителя. Буквы крупные, корявые, написанные впопыхах: «Ищи ветра в поле».

Подписи не было. Обращения — тоже.

— Н-да!… — с досадой произнес Смолин. Руки его комкали листок. Каменщиков взял у него записку, распрямил на ладони, прочитал раз, другой, третий.

— Действительно, «н-да!». Ну и нахал! Ну и артист! Думает, ушел. Думает, в полной безопасности.

— Что ж, будем искать и ветра в поле!

Джек взял выходной след на другой стороне трубы. Пробежал через ложбину и ручей. Поднялся на дорожную насыпь и повел по большаку в село. Не добежав метров двести до крайних хат, крытых белым оцинкованным железом, сделал несколько петель и остановился. Следа дальше не было. Смолин прохаживался по дороге, пытался прочитать ее таинственные письмена, начертанные неизвестно кем и когда. Немало было тут всякой всячины: клочья соломы, коровьи кизяки, подсохший конский навоз, отпечатки подков, коровьих и овечьих копыт, босых ног, тележных колес. Был и след грузовой машины: шины новые, в елочку, две задние и одна передняя.

Уехал, как видно, нарушитель. Куда? Кто его подхватил?

— Пошли! — не своему напарнику приказал Смолин, а самому себе. Глушил отчаяние. В глубине души он уже не верил в благополучный исход операции. Понял, что перехитрил его нарушитель.

— Ну, куда теперь? — спросил Каменщиков.

Хорошо работал солдат ногами, богатырское имел сердце, но мыслями не поспевал за Смолиным.

— Теперь двинем прямым курсом на Звонари, но все-таки на всякий случай для перестраховки сначала здесь пошуруем.

Они долго шли по главной улице Межгорья. Заворачивали в переулки. В каждый двор заглядывали. Искали свежие следы машины или подводы. Выспрашивали старого и малого. И всюду им, будто сговорившись, отвечали:

— Ни, мы никого не бачили.

В некоторых хатах двери были настежь распахнуты, а внутри — ни единой живой души. Попрятались мужики, бабы, детвора. Не желают не только разговаривать с пограничниками, но и видеть их.

Лай дворняжек поднялся над всем селом, из края в край — Джек всех растревожил, хоть и не подавал голоса.

— Вот тебе и пошуровали! — уныло сказал Каменщиков, когда они выбрались на противоположную от ставков восточную окраину Межгорья. — Что ни хата, то и схрон, что ни селянин, то скрытый бандеровец.

— Хватил ты через край, Олег. Много чести для Бандеры — все село сделать своим сообщником. Запуганы селяне, замордовалы. Душой на нашей стороне, а шкурой — на той. Дай срок, освободим их из-под кровавого каблука. К тому дело идет.

Каменщиков ни с того ни с сего вдруг предложил, глянув на крайнюю, под оранжевой черепицей, с расписными ставнями хату:

— Зайдем, а? Серпастыми и молоткастыми рублями потрясем — может, тронем хозяюшку и вынесет она нам глечик с молоком и краюху пшеничного.

— Ну, если заходить, так не в этот дом, а вон в ту халупу под соломой. Бедняки добрее.

Неудачный они сделали выбор. Хозяйка халупы не имела коровы. И хлеба испеченного не оказалось у нее. Завтра будет печь. Все сокрушалась, что обедняла. В самый последний момент, когда с ней уже распрощались, она вдруг всплеснула ладонями:

— Постойте, сыночки! Я к соседке сбегаю. Возьму молочка и паляницу.

Шурша ситцевыми юбками, простоволосая, босая, с потрескавшимися черными пятками, она кинулась в дом под оранжевой черепицей. Скоро она, улыбаясь беззубым ртом, показалась на крылечке дома, не вызвавшего симпатий у Смолина. Закивала головой, замахала руками.

— Идите сюда, сыночки!… Есть молочко, хлеб, борщ. Идите скорей, не цурайтесь. Моя соседка Марина — вдова. Муж погиб на войне, царствие ему небесное.

Много слов зря потратила чья-то добросердечная, преждевременно состарившаяся от нужды и горя мать. И половины хватило бы, чтобы уговорить голодных пограничников зайти поесть. Они вошли в дом вдовы Марины. Хозяйка, русоголовая, в полотняной расшитой рубахе, в черной домотканой юбке, в черевичках на босу ногу, суетилась по горнице. Набросила на стол полотняную скатерку, выхватила из горячей печи чугун с борщом. Раскидала по столу глубокие, в цветочках тарелки. Сыпанула пригоршню деревянных ложек. Искромсала на крупные ломти пшеничную, чуть присыпанную мукой паляницу.