След торпеды - [42]

Аким передохнул, поглядел в иллюминатор, где у самого борта старая чайка кормила своих птенцов. Птенцы пищали, кидались к ней, протягивали свои красные клювы.

«Все хотят жить, даже вот эти милые птенцы», — подумал Аким.

И снова — мысли о сыне. В другом письме Петр как-то писал:

«…Отец, ты говорил, что речка, в том числе и наша Зорянка, живет родниковой водою. Так и я живу морем. Я дышу им, я когда смотрю на сине-зеленые волны, то будто вижу твой корабль, твою каюту, справа от трапа, мне даже чудится твой голос. А вот капитан «Кита» не верит, что это так. На днях он до слез обидел меня. Посуди сам: мы долго рыбачили, набили трюмы окунем да треской и взяли курс на базу. В море погода была свежей. Я, заступив ночью на вахту, глядел в оба. Ночью Оля приняла радиограмму из порта, из которой узнала, что к вечеру ожидается шторм, предлагалось всем рыболовецким судам укрыться в фиорде. Я прикинул на карте курс. И что же? Если пройти мимо скал, то в шторм не попадем. Решил об этом доложить капитану. Пошел к нему в каюту, а он спит как убитый. Окликнул — не шевелится. Вернулся я на мостик, а механик и говорит: «Топливо на исходе, надо сокращать путь». Что мне оставалось делать? Ну я и повел судно напрямик. На выходе из узкости ветер отнес судно влево. Я весь похолодел — перед моими глазами из-под воды выросла каменная гряда. Я резко застопорил ход. Судно задрожало. В каютах от резкого толчка кое-где побились плафоны, попадали разные предметы. Сам я едва удержался на ногах. Мы прошли буквально в метре от подводной скалы. Ты знаешь, в таких случаях сердце замирает и сам ты становишься не своим. Такое чувство было и у меня. А как на все это посмотрел капитан? Он взбежал на мостик в одной рубашке, без шапки… Бледный весь, подскочил ко мне и, подняв кулаки, закричал: «Сволочь, куда ты повел судно?..» Он сыпал такими словами, что и описать не могу. Я ни слова ему не ответил, пока он кричал. Когда он умолк, я парировал: «Вы не смеете меня так оскорблять, капитан!» Ты думаешь, он промолчал? Он обозвал меня щенком, салагой и пригрозил отдать под суд.

Что скажет мне завтра капитан, я не знаю. А пока он отстранил меня от исполнения обязанностей и сообщил об этом в порт. Оля плачет, сквозь слезы шепчет: «Если тебя, Петенька, спишут на берег, то я и дня не буду на судне». Видишь, отец, даже Оля понимает, что рисковал я не ради себя, а ради дела.

Всю ночь, пока мы шли в Баренцевом море, я не спал. Вспомнилась родная станица, ты, отец, и то, как провожал меня на флот. Ты говорил: «Не бойся моря, если даже оно рычит, держи его в узде». Я и не боялся, отец. Я все рассчитал, прежде чем изменил курс и повел судно мимо острова, где в годы войны ваш корабль потопил фашистскую подводную лодку и ты был награжден орденом Красной Звезды. Вы победили (как сам ты мне говорил) благодаря риску командира — пошли за лодкой в прогалинах между скалами. Субмарина рискнула тоже, но ее риск не оправдался. Ваш командир корабля перехитрил врага. Я хорошо помню твой рассказ, и, признаться честно — мне тоже захотелось пройти тем же курсом, каким шли вы. Конечно, я не учел поправки на ветер, ну и что? Судно хотя и оказалось в аварийной ситуации, но ни один человек не пострадал…»

Аким читал письмо неторопливо, вдумывался в каждое слово, потому что это письмо сына — теперь вроде как его завещание. Рубцова-старшего жгли строки письма, все как-то мешалось, путалось в голове, и сама голова тяжелая, словно налитая свинцом; а на душа холодно, как будто ее омыли густой степною росою. Теперь только дочитать письмо до конца и все, все обдумать. В каждой его строке Аким слышал голос сына, голос то звонкий, как степной колокольчик, то глухой, как удар грома в глубокой и сырой ночи. Когда он получил телеграмму о гибели сына, то подумал: «А вдруг не погиб?» Читая последнюю весточку Петьки, отец всем своим существом ощутил потерю сына. Он вдруг подумал о том, что ему надо скорее уехать отсюда, уехать домой, где все до боли знакомо, где не так тяжко будет ему при мысли, что нет Петра. Его стал раздражать и даже злить не только голос капитана, но и само судно, где еще недавно по палубе ходил его сын. Впервые за весь день, прошедший как во сне, Аким в иллюминатор поглядел на море. Оно лежало черное, какое-то застывшее, как перед лютым штормом. Над бухтой тревожно кричали чайки. «Чайки не могут жить без моря, но рождаются на берегу», — пришли на память Акиму слова сына. И снова его охватило чувство жалости к Петру. «И чего ему такая судьба выпала? — взгрустнул Аким. — Лучше бы мне на тот свет…» Да, Акиму надо скорее уезжать отсюда; не видеть этого причала, не видеть судна, все то, что связано с сыном, — забыть, вытравить из памяти. А Оля? Как с ней быть? Где она, сирота безмятежная? Аким никогда себе не простит, если не найдет Олю, не заглянет ей в глаза и не скажет: «А в гибели Петьки и ты, красотка, виноватая. И нечем тебе искупить пред ним свою вину. Нечем!..» Надо Акиму уезжать. Надо… Вот вернется с берега капитан, и он скажет ему: «Спасибо за то, что разделили мое горе. Спасибо вам как капитану, но вовсе не как человеку. Моего сына вы плохо знали, может, и ваша есть вина в его гибели. Но я не упрекаю вас, нет, нет, не упрекаю. Море сближает людей, как сближает их горе. Но нас с вами оно не сблизило». Да, так и скажет Аким. Чего ему стесняться? Ведь из писем ясно: капитан не любил Петьку…