След облака - [19]

— Даже и соседей?

— Даже и соседей.

На перроне их ждала Надя, подруга Анны Федоровны. Она оказалась крупной, с широкими плечами, высокой грудью и тонкими ногами. У нее было чуть рябоватое широкоскулое лицо и маленький — в виде запятой — нос. Ходила Надя, вскинув рыжую с сединой голову, неестественно даже выпрямив спину, и заметно при ходьбе переваливалась уточкой.

Возможно, она и не понравилась бы Алексею Васильевичу, если б, знакомясь, не улыбнулась ему. Но она улыбнулась — открыто, широко, что называется, от уха до уха, показывая белозубый рот, — и Алексей Васильевич сразу почувствовал, что Надя свой человек и она не подведет.

— Хорошо, что телеграмму дала на работу, — говорила Надя. — А то бы не вырвалась. Помчалась сразу к тебе. И хорошо, что приехали, — это она к Алексею Васильевичу обратилась. — А то ведь здесь и повеселиться не с кем. А так, смотришь, я к вам и пристроюсь. Может, не сразу прогоните.

— Да что ты мелешь, Надя.

— Ничего, не бойся, сама уйду.

В садике на привокзальной площади клены уже пожелтели. Справа от вокзала осторожно, неназойливо садилось солнце, и город в заходящем солнце был тих и розов.

Дом Анны Федоровны был небольшой, но аккуратный и почти новый, с мезонином, стеклянной верандой и балконом над ней. Небольшой сад был окружен невысоким зеленым забором.

Пока женщины хлопотали на кухне, Алексей Васильевич разглядывал огромный буфет и был ослеплен зрелищем посуды.

На полках за стеклом стояли белые, розовые, голубые, с золотыми ободками блюда, подносы, тарелки, блюдца, глиняные и серебряные кувшины, и чашки, и бокалы длинные и тонкие, на ножках долгих и коротких, стаканы, стопки, фужеры, графины и графинчики, рюмки, рюмочки и рюмашечки, и, непонятно как, все это снизу подсвечивалось и, многократно отражаясь в зеркале, переливалось голубым, зеленым, ярко-желтым, малиновым, синим и тускло-желтым, и, захваченный этим зрелищем, Алексей Васильевич стоял так долго, что и не заметил, как пришла пора садиться к столу.

Круглый стол раздвинули, появились огурцы, грибы, рыба, домашние настойки, и Алексей Васильевич радостно понял, что их ждет веселое дружеское застолье.

Им было легко за этим столом: женщины оживились и болтали, уже не слушая друг друга, и Алексей Васильевич подумал: хорошо он сделал, что прикатил в незнакомый город.

Было то редкое состояние, когда людям не надо прилаживаться друг к другу, потому что они и так прилажены и притерты, и они веселили друг друга забавными историями, и тут особенно старался Алексей Васильевич; когда ж притомлялись от веселья, то печалились, распевая песни, и тут снова выделялся Алексей Васильевич, потому что он вел песню, а женщины ему вторили.

Но любому застолью приходит конец, и ближе к полночи Надя начала собираться домой.

— Воду я нагрела, — сказала она Анне Федоровне.

— Ты когда завтра придешь?

— Да вы отсыпайтесь с дороги. После обеда и приду. Вместе развеемся — суббота и воскресенье.

— Верно, суббота и воскресенье. Совсем забыл, — сказал Алексей Васильевич.

— Для тебя каждый день воскресенье, — сказала Надя и ушла.

Вымывшись в ванне, Алексей Васильевич лежал в постели, и простыня, пододеяльник, наволочка похрустывали от тугого крахмала и холодили разогретое пиром и ванной тело, и он сдерживал себя, чтоб не застонать от удовольствия — ну до чего же хорошо, сыт, здоров, нет забот, и подушка большая, не тугая, не мягкая, а такая как раз, чтоб не чувствовать тяжести собственной головы.

Он нарочно поворачивался в кровати, и тогда от прохлады и хруста крахмала в кожу входили миллионы осторожных иголочек, и Алексей Васильевич всякий раз сдерживал себя, чтоб тихо не засмеяться.

Он ожидал Анну Федоровну, а ее все не было, и Алексей Васильевич начал беспокоиться, куда же пропала она, так привык к ней за несколько дней, что и полчаса пробыть без нее страшновато, и уже собирался встать, чтоб позвать ее, как Анна Федоровна вошла сама.

На ней лишь легкий халат, волосы ее влажны, кожа ее после ванны тоже влажна и горяча, и в полутьме голубая промытая кожа ее как бы даже слегка и светилась, и он не смог сдержать себя, подался навстречу, и в подвздошье начал разливаться осторожный жар, и Алексей Васильевич замер, не в силах перевести дыхание.

Уже засыпая или, вернее сказать, почти уже заснув, перед тем как уплыть в голубую вату сна, Алексей Васильевич судорожно вздрогнул и очнулся от страха. Страх этот был такой, словно Алексей Васильевич падал с крыши дома или же с высокого дерева или летел в пропасть.

— Что с тобой? — спросила Анна Федоровна. Она засыпала, и голос ее был тих и далек.

— Нет, ничего, — ответил Алексей Васильевич и, чтобы страх больше не возвращался, осторожно обнял ее, она была теплая во сне, и его всего, медленно обволакивая, тоже залила теплота, и стало спокойно, и уже надеялся Алексей Васильевич, что так пролежит он, не отвлекаясь на заботы и страхи, долго, чуть не всю жизнь, хоть бы и до самого последнего сна.

— Хорошо с тобой, Алеша, — сказала Анна Федоровна, совсем уже засыпая. — Так спокойно с тобой, Алешенька.

— Спи, — тихо сказал он. — Спи, Аннушка.

— Хорошо ты меня назвал. Так и называй всегда. Так — спокойно.