След облака - [15]

Алексей Васильевич догадывался, что она впервые в доме отдыха, с первых дней скучает по семье и жалеет, что отдалилась от нее хоть на короткое время, или же она так одинока, что с одиночеством смирилась.

Он хотел бы подойти к этой женщине, хотел бы поговорить, а может, и познакомиться, однако навязываться не стал, дожидаясь вечера, и теперь, когда все были в полном сборе, Алексей Васильевич понял, что час его пришел.

Тогда он подошел к юному затейнику и, поведя подбородком на баян, спросил:

— Не позволишь ли, друг?

— А можете ли? — И, поняв, что Алексей Васильевич трезв, затейник отдал ему баян.

Алексей Васильевич сел поудобнее, размял пальцы, для разгона сыграл полечку, а потом старое танго «Мне бесконечно жаль» — все давно забыли его и думали, верно, что это не старое, а вовсе новое танго.

И уже поняв, что все у него получается, Алексей Васильевич заиграл любимый свой вальс «На сопках Маньчжурии». Он даже щекой налег на мехи, чтобы не мешать себе слушать этот вальс.

И уже чувствовал, что сам чуть поплыл от этого вальса, что-то даже и стронулось в душе, и он вспомнил, что вот этот самый вальс играл он, но только на гармошке, и это выходило хрипловато, и хотелось плакать — да и плакали же — он играл в День Победы, они стояли в Польше, и, играя тогда, Алексей Васильевич понял вдруг: вот ведь как ему повезло — он остался жив. Четыре года отбухал во взводе связи, всех друзей выбило, а он уцелел, и это чудо из чудес, и вот сейчас, как эхо того победного вечера, на этой веранде, среди августовской полыхающей звездами ночи, понял Алексей Васильевич, что и вся-то его жизнь — сплошное везение, одна большая удача: он не только уцелел на войне, но, отгудев на свете больше полувека, не болел ни разу, чувствует себя совсем еще не старым, а и вовсе молодым, когда-то еще его свеча начнет чадить и гаснуть, ему еще жить да жить, и времени у него впереди бесконечно, и Алексей Васильевич был так благодарен своей удачной жизни, что, внезапно свернув мехи, оборвал вальс. Потом встал к перилам и, закурив, медленно отходил от своей внезапной радости.

Когда заиграли танго, Алексей Васильевич пригласил женщину, для которой, собственно говоря, и брал в руки баян, и обрадовался тому, что, хоть она начала полнеть, однако танцует легко и полнота ее не тяжелая, а легкая, послушная ей.

Он осторожно присматривался к женщине — у нее светло-серые глаза, и они чуть влажны, и, хоть женщина была весела, казалось, что в любой момент, даже и среди танца, она может внезапно заплакать.

Лицо ее успело загореть за лето, и только кожа на висках была истончена и бела.

Алексей Васильевич похвалил ее за то, что танцевать с ней так легко.

— Что вы! — вспыхнула она. — Я уже не помню, когда танцевала в последний раз.

— А что же мешало — заботы, что ли?

— Да, все заботы, — просто ответила она.

— А в домах отдыха не танцуете разве?

— Я впервые уехала из дому.

В перерывах Алексей Васильевич уже не отходил от нее, — чтобы не заскучала, рассказывал смешные истории, в танце держал нужную дистанцию, в доверие не втирался, так они и плыли себе в вальсе либо покачивались в танго, и Алексей Васильевич узнал, что зовут ее Анной Федоровной, она из Фонарева, — это в двух часах езды от Ленинграда. Муж ее, хороший плотник, пять лет назад попал под поезд и погиб. Анна Федоровна — контролер ОТК на радиозаводе. У нее двадцатилетняя дочь Лиза, учится в Москве, полгода назад вышла замуж и теперь, конечно, будет наезжать очень редко, и не так это просто в сорок два года жить одиноко.

Алексей Васильевич рассказал и про свою жизнь. Он шофер автобуса из Подпорожья, у него двое детей — Виктор и Маша, оба уже взрослые, и у Алексея Васильевича трое внуков.

— Давно ли вы женаты, Алексей Васильевич? — спросила она.

— Так давно, что уже и не помню себя неженатым, — усмехнувшись, ответил Алексей Васильевич. — Я, верно, родился уже женатым…

Два следующих дня они всюду были вместе — в кино, на озере, — и Анна Федоровна все больше нравилась ему. Он даже вроде жалел ее и сам понять не мог, отчего эта жалость. Оттого ли, что у нее влажные глаза и она легко может заплакать, оттого ли, что по печали в глазах и по складкам у уголков рта угадывалось близкое ее увядание.

На третий день знакомства они пошли побродить по лесу.

Недавно шли долгие дожди, и в лесу до высоты роста человека было сыро, а выше, к верхушкам деревьев, разливался зной, и этот напекшийся зной вверху и эта сырость на земле все не могли перемешаться, перелиться друг в друга, и зной звенел, но отдаленно, лишь в верхушках, здесь же была тугая застоявшаяся затхлость.

Лес казался заброшенным, звенели мошки, приставали назойливые шмели, падала на лицо уже летящая по лесу паутина, начали жухнуть травы, желтеть листья, и от начавшегося угасания летней жизни, от звона мошки, от переливающегося жара на дне синего ковша Алексей Васильевич почувствовал оглушение.

На сосне трудился дятел, казалось, он чувствовал на себе чужое любопытство и скашивал на них свой глаз, однако, упоенный крепостью собственного клюва, прервать свой труд и не хотел и не мог.

Они увидели большую муравьиную кучу и, склонившись над ней, долго наблюдали возню муравьев, вернее сказать, их суетливую жизнь.