Славен город Полоцк - [77]

— Искупитель Христос был, второго не будет, — заметил Иван. — А бояр перебегло сколько же?

— Ни толики, великий государь, не бегут сюда бояре.

— Бояре от нас на Литву убегают, — сумрачно сказал Иван. — Вчера доносили мне про Курбского — переметнулся к Жикгимонду, да еще трое с ним. Отписать земли изменников на государев обиход! — топнул он ногой. — А буде поймаются — сам допытывать их стану...

На большой пустоши западнее монастыря, за проходившей тут дорогой, расположился шумный стан. Сотни людей всех возрастов жались вокруг костров, сидя прямо на снегу или подостлав ряднину. Иные долбили ямы в мерзлой земле, ставили над ними жердяные шалаши, клали из брусков смерзшегося снега стенки против ветра. Из лесу за пустошью доносился частый стук топоров. Кто не имел дела, топтался, кружил по пустырю, ища в этом средство обогреться.

И у каждого костра, в каждую группу полочан затесалось по нескольку ополченцев Ивана. Пока голодный полочанин ест нехитрое угощение, царев солдат-ополченец, крестьянский сын из Дмитрова или Калуги, с удивлением отмечает, что крестится полочанин точно так, как на Руси, и так же бережно относится к дару божию — хлебу, не позволит ни одной крошке упасть, и так же молча, сосредоточенно жует, и одет в такую же сермяжину, и так же лапти подвязывает на ноге. А что не все слова понятно выговаривает, так ведь и в родной деревне не каждого сразу поймешь.

И когда, поев, полочанин снова крестится, а затем уж благодарит солдата, тот вдруг произносит:

— А и тощий ты, брат Самусь, яко теля после Петра-полукорма. Знать, и у вас бояре?

— Без боярина, попа и клопа мужику, ведомо, не прожить, — рассудительно отвечает полочанин. — А не смеют же они при царе лиходейничать?

Он бросает строгий взгляд на собеседника, будто предполагая, что тот его высмеивает, и требуя: «Не обманывай, правду кажи!» И солдат Ивана отвечает:

— До царя ой как далеко! Кто и дойдет, не поспеет воротиться. Бо всю-то дороженьку на коленях ползти надо. А вдоль всей-то дороженьки псы-бояре стоят.

Самусь переводит растерянный взгляд с одного солдата на другого, только что подошедшего. Нет, не шутят ополченцы. И тяжело становится у полочанина на душе. Со вздохом говорит:

— По-вашему, бояре псы, по-нашему, волки. Знать, одной они всюду породы, не ищи боярина-зайца... Кто же нас, народ хрестьянский, пожалеет?

— Ты меня, а я тебя. Больше некому, — замечает второй солдат. — Одной рукой он обнимает за шею своего однополчанина, второй — Самуся, пригибает их головы к себе, шепотом говорит: — Правда на бояр в лесу, слышно, растет, а добыть ее можно... острым ножом.

...Со стороны монастыря к пустырю шло несколько человек в богатых одеждах. Люди поднимались, оборачивались к ним. Кто-то догадался, что передний, человек высокого роста с короткой бородой, в шляпе с меховой оторочкой и с лентой, от которой поднимались металлические зубцы, — царь. Это слово ползло по толпе. Люди падали на колени, протягивали руки к царю. Кто-то заголосил, запричитал. Царь остановился, обвел взглядом толпу, поклонился, неторопливо произнес:

— Се ныне исполнится пророчество — вознесет Москва руки свои на плеща врагов ея.

От Заполотского посада к пустырю поспешила новая группа чернолюдинов. Ее вел рослый человек в кожаном кафтане. Он широко размахивал руками, в которых держал меховую шапку и скомканную рясу. Рядом с ним бежала девушка. Она то отставала, то догоняла, напрягая силы.

Кто-то на пустыре успел оглянуться на них, узнал попа, который посылал их навстречу царю. Вдруг тот отбросил свою рясу в сторону.

Подойдя вплотную к коленопреклоненной толпе, группа тоже опустилась на колени. Царь поманил пальцем человека в кафтане. Тот вскочил.

— На коленях ползи, раб! — крикнули ему из царевой свиты. Он, казалось, не расслышал. Размашистым шагом приблизился и в пяти шагах от Ивана опустился на колени, трижды поклонился.

— Почему рясу бросил? — спросил Иван.

— Не вели казнить, великий государь. Самозванный я поп, не могу перед святым твоим ликом лжу на душу принимать.

— Людей же зачем обманывал?

— С добрым помыслом, великий государь. На верность тебе наставлял их, во славу Руси единой.

— А звать как?

— Трифоном крещен. А было немало и иных имен.

— Станишник? — сразу понял Иван и помрачнел. — Станичный поп? Душегубства братии своей отпускал?

— Все мы в руках божиих, государь, — спокойно отвечал Трифон. — Кто в лесу преставился, тому, знать, на роду написано было без покаяния помереть. Безвинных же людей — холопов, ремесленников, смердов — мы не губили.

— Вот ты что в помыслах держишь! Кто не холоп, тот и виновен! Слышали, бояре? — обернулся Иван к своей свите. — Судья на вас стоит! — Его голос оставался бесстрастным, лицо неподвижным, и нельзя было понять, шутит ли он, гневается ли. Как отвечать, не поняв царевой мысли? Молчали бояре, молчал Трифон, затаили дыхание сотни людей на пустоши.

— Все вы лесного племени люди? — повысил голос царь, обращаясь к толпе.

— Не все, государь наш, — раздались редкие голоса, громкие и тихие, глухие и визгливые, слезливые и спокойные. Большинство людей молчало.

— Все вы душегубы? — продолжал спрашивать царь.