Славен город Полоцк - [75]

Он пододвинул стопочку монет на середину стола. Как бы оправдываясь в том, что мало сберег за годы свободной жизни, заговорил:

— Не для того же гуляет станичник, чтобы богатство наживать. Говорится у нас: «Пана побьешь — грех с души долой, ксендза побьешь — два греха отмолил». А богатство и не идет на ум, когда каждый день гадаешь не в последний ли раз на солнце глядишь.

Егор поднялся. Опираясь обеими руками о стол, выпрямил согнутую спину, вскинул тяжелую голову и стал словно выше. Таким высоким домашние и не видывали его. И таким просветленным. Пока лишь одну дорогу видел впереди, дорогу к бесполезной и безвестной смерти, он был покорен, тих и безразличен. Теперь же увидел нечто иное.

— А можно и не ждать, — говорит он, глядя на сыновей, сидящих теперь рядом. — Можно и навстречу бежать... Ты, Трифон, иди от нас всех скажи: русаки-де мы, от прадедов все ждем царя.

— И у них бояре, отец, и у них смерды, и у них неволя, — решил тут Трифон высказать свои сомнения. — Немало людей от московских бояр в наших лесах спасается. А царь... Лучше ли он окажется короля?

— Так нашей же веры он, — воскликнул Егор, и в голосе его даже почудилась Трифону злая нотка. — И народ под ним нашей же веры, наши братья. Все легче будет.

Осмелевший Ванятка тронул Трифона за плечо:

— Дуже ты злой до панов?

— Дуже.

— Поклянись!

Трифон, сдерживая усмешку, перекрестился. Тогда мальчик достал из-за пазухи небольшой камень с острыми ребрами, протянул его Трифону:

— Я им однажды панского гуся забил, в голову влучил... Бери, тебе он нужнее, я себе еще найду.

— Нет, Ванятка, не такая зброя против пана нужна.

3

После Рождества Захар ушел на панскую экономию, откуда был направлен в ополчение — боронить Полоцк от московитов- русаков, если они подойдут к городу. Трифон поселился в ремесленной слободе. В драной сермяге, взятой у отца, под видом бродячего точильщика, с каменным кругом на плече, он расхаживал по городу, прислушивался к разговорам, решая мучительный для себя вопрос: идти ли навстречу цареву войску, оставаться ли здесь, чтобы иметь возможность хоть изредка видеться с родными, отдавать им заработанные гроши. Авром-Яков был пока единственным человеком, с которым Трифон мог разговаривать не таясь хоть всю ночь напролет. Он много знал, был умен и однажды заметил Трифону:

— Я не спрашиваю, кто послал тебя в этот город, и никто не спрашивает. Так сам не выдавай себя, будь осторожен.

Вот оно что! Старик, очевидно, принимал его за лазутчика царя Ивана.

Нет, в эти дни Трифон был только точильщиком, больше никем. Но слова старика дали его мыслям новое направление. Тем более, что через несколько дней Авром-Яков повторил свое предостережение, добавив:

— Один древний мудрец сказал, что человек, живущий только для себя, мог бы и не родиться. Мир не пострадал бы.

Да, верно... Сказать по совести, Трифон и прежде жил не только ради себя, и сейчас не стремится к этому. Скопив немного грошей, он забрел со своим кругом в родной дом, узнал от Лукерьи, что Захару выдали оружие и поставили караульным к воротам Проезжей башни.

— Оно хорошо, что оружие выдали, — сказал Трифон. — Оружие всегда пригодится.

— Хорошо, да не очень. В первый же день был Захар бит палками за некую провину и на второй день тоже.

— А это еще лучше. Чем больше бит человек, тем больше в нем набирается злости, ее же копить важнее, чем гроши. Когда у злого на панов человека есть оружие в руках, ой как много добрых дел можно сделать!

Однажды столкнулся Трифон и со своим врагом. Пробираясь сквозь густую толпу на торгу, он вдруг услышал сбоку:

— Эй, быдло!

Не сразу узнал Трифон пана Альбрехта в блестящей форме офицера. Тот манил к себе Трифона пальцем. Бежать нечего было и думать. Полагаясь на свое счастье, Трифон подошел.

— Можешь ты саблю наточить, чтобы волосок на ней собственной тяжестью посекся?

— Могу, — отозвался Трифон, прибавив несколько густоты своему голосу. — А на что пану такая острая сабля?

— Головы рубить русакам.

— Тогда пану надо и свою голову беречь.

Это вырвалось у Трифона нечаянно. Альбрехт бросил на него пронзительный взгляд, но не узнал. Он взмахнул перед самым носом Трифона своим мечом и со стуком опустил его в ножны. Трифон поднял свой круг, зашагал прочь, а сзади раздался самодовольный, похожий на клохтание смех пана Альбрехта и его слова:

— Бодай псы твои кишки жрали!

Это была та самая брань, услышав которую однажды, Трифон побил паненка.

Спустя несколько дней Трифон снова увидел пана Альбрехта, на этот раз в слободе на песках. Без разбору стегая плетью нескольких стариков, стоявших перед ним на коленях, пан кричал, что если они завтра не внесут арендной платы за два года вперед, он велит поджечь их землянки со всем их вонючим скарбом, золотушными детьми и тощими женами. Он выгонит их всех из города. На Полоцк надвигается большая опасность, нужны деньги, чтобы укреплять стены, чистить рвы, делать запасы. Король требует денег от него, пана, но он не желает разоряться из-за них, паршивых ремесленников.

Накричавшись вволю, пан сел в коляску и укатил.

Трифон из своей землянки наблюдал эту сцену и предпочел не показываться шляхтичу. Но пока тот избивал людей, в нем созрело решение. Он подбежал к Авром-Якову, который был в числе избитых, помог ему подняться, тихо спросил: