Славен город Полоцк - [64]

Тут в трапезную вбежал Кирилл-перевозник, член братства. То, что он опоздал, никого не удивило. День был базарный, многие жители деревень за Двиной стремились в город, и надо было только поспевать возить туда и обратно. Выручка одного такого дня превышала сбор всех остальных дней недели. Удивил же людей огорченный вид Кирилла. «Лодья перевернулась», — подумали иные, глядя на него, — люди потонули».

Нет. Случилось нечто иное. Кирилла согнали с перевоза. Кто мог согнать, если у него лодка от братства? В том-то и дело, что и лодку у Кирилла отобрали за какой-то давний грошовый долг Ратибору. И не у одного Кирилла, а у всех двадцати лодочников на Двине и Полоте, занимавшихся перевозом. Зачем отобрали? Это же разбой! То, что бессвязно рассказывал Кирилл, отвечая на нетерпеливые расспросы обступивших его членов братства, не укладывалось в их головах. Нет, не разбойники напали, а боярин Ратибор повелел, пояснил Кирилл. Боярин получил от наместника откуп на перевозы, никто теперь не имеет права лодку на реке держать, кроме Ратиборовых людей. Сразу вдвое поднялась плата за перевоз. Все клянут Ратибора, стали бить его людей, да прискакала охрана.

И еще кое-какие удивительные новости сообщил Кирилл, ставшие известными в городе за последние часы. Продано ныне Ратибору от наместничества много земель и деревень литовских на Вилии. А раньше не мог он их купить, не будучи католиком. Теперь же от той земли, говорят, будет назначен в сейме сидеть, что ему раньше тоже недоступно было.

Семен поднял руку, крикнул: «Тихо!», как покрикивал, бывало, на расшалившихся учеников. Он не возмущался, подобно остальным, он был доволен. Теперь каждый понимает, ради чего Ратибор перебежал в латинство. И, выставив свою бороду, Семен говорит, что правая вера та, которая и человека и отчину его от поневоления боронит. Ратибор же всех продал, и вера его черная. И все латинство черное, ибо Русь одолеть желает.

— А была земля наша Белой и будет Белой! — закончил Семен при всеобщем молчании.

Он поклонился, развел руками, как бы приглашая всех за столы. Но хозяином трапезы был-то не он.

— Не уйдет мед, — сумрачно произнес Андрей Зубов, снова занимая свое место за столом старост. Он был более других озабочен сообщением Кирилла. Поделился своим мнением: надо помочь должникам Ратибора, а таких среди членов братства свыше десяти, уйти от грозящей им боярской кабалы. Впредь же, дабы люди не одолжались у Ратибора, впавшим в нужду помогать из братчинной казны.

В этот момент второй староста, Коноплев, бочком протиснулся к двери, с порога сказал:

— Обойдемся и без перевоза, не много он прибытку дает... А с Ратибором тягаться станет ли сил?

И исчез прежде, чем кто-нибудь успел слово сказать.

3

К задним воротам большой усадьбы на берегу Полоты, выходившим на пустынное поле, от недалекого леса скакало несколько всадников. К седлам приторочены забитые козули, охотничьи сумки полны дичи помельче. Все охотники одеты одинаково скромно: в костюмы суровой ткани, юфтевые сапоги, войлочные шляпы. Вот так, вероятно, неотличимыми друг от друга, предстанут люди на страшном суде: «Все мы равны перед судом твоим, боже: и кто был богат, и кто был убог и тих, и кто многое совершил, и кто был бессилен. Суди же нас по заслугам нашим за грехи и за благие дела!»

Но отец Иона, который после братчинного пира провел всю ночь без сна и все утро без отдыха и, не найдя себе успокоения, шагал теперь по окраинной дороге неизвестно куда и зачем, отчетливо видел, что охотники скачут не на божий суд. Усадьба, к которой они устремлялись, принадлежала лишь старшему служителю бога, полоцкому епископу Илье. Отец Иона давно слышал, что епископ отдыха ради от трудов великих частенько ездит на ловы, ио не верил этому. Не далее как месяц назад епископ читал проповедь в соборе о греховности охоты, а затем объявил, что смещает с должности за пристрастие к ловам попа из Сиротино.

И все же передний всадник даже в этой бедной одежде очень напоминал епископа.

Нет, не может быть, внушал себе отец Иона. Он повернул в другую сторону. Вспомнилась притча о Хаме, который, увидя наготу своего отца, не прикрыл ее. «Не может быть, не может быть», — твердил Иона, шагая домой. Вскоре он забыл, к чему это «Не может быть» относится — к епископу ли, или к нему самому, изгнанному из прихода.

А дома ждал его поп из Сиротино — одинокий, опустившийся, погрязший в пороках человек. Уже две недели он жил у своего полоцкого коллеги, плакался на судьбу, каждый день ходил в консисторию[23] и все не мог удостоиться быть принятым владыкой. С каждым днем его общество становилось все более невыносимым отцу Ионе, но не мог же он выгнать несчастного на улицу.

— Иди к людям, — крикнул ему теперь отец Иона с порога. — Не епископу кайся, а людям.

...Охотники между тем остановили коней у задних ворот епископской усадьбы. Если бы Иона мог наблюдать их теперь, он удивился бы, как изменились их лица. От беспечности и азарта гонок ничего не осталось. Вот человек загрустил — вспомнил, что упустил кабана, которого гнал другой охотник, чином повыше. Поэтому промах становился виной. На иных лицах написаны подобострастие, угодничество, лесть. Эти готовы будут поклясться, что возвращаются не с охоты, а из монастыря, если им прикажут. Закрыв глаза, они станут уверять, что теперь ночь. Лишь одно лицо выражало спокойную независимость, уверенность праведника в каждом своем поступке. На нем ни страха, ни угодничества, ни низкой готовности покривить душой — ничего, кроме приятной усталости и сознания своего права на предстоящий отдых. Это лицо самого епископа.