Славен город Полоцк - [14]

Первым оборвался плач, затем утихли вопли. Постепенно осел и огонь, унялась его пляска. И лишь бессмысленное и суетливое бормотание Прокши все не прекращалось. Он бродил вокруг пожарища и, где еще поднимался язычок пламени, бил по тому месту железной палицей, приговаривая:

— Отдай мою жонку... отдай мою дочку... отдай мой дом...

Наступило утро. Расталкивая людей, к Прокше подошел Алипий, известный в посаде лихварь[5], опустил руку на его голое плечо.

— Полгода назад ты брал у меня куны в рез[6] сей дом рубить. Теперь отдавай.

— Где возьмет? — раздалось из притихшей толпы.

— Закон, — крикнул Алипий, не выпуская плеча городника. — Княжий закон: взял ногату — отдай две, взял полгривны — отдай полную. А нечем отдавать — дом продай, скотину, жену, сына, себя продай! Где мои куны?.. Где мой дом?.. Куда девал их, разбойник?

Много было вокруг охотников схватить Алипия за белую бороду, за тощие ноги и швырнуть в едкую золу: «Там твои куны, там и ищи». Да знали все нрав лихваря: за каждое слово хулы взыщет куну. Знали и то, что он со своих доходов давал князю десятину, седмину, а то и пятину. Потому был дерзок и смел.

Тут и тивун явился, посадский староста Ратибор. Именем князя бросил Прокше шапку, шаровары, охабень[7] от непогоды и сказал:

— Князь милость тебе подает, Прокша. Зело ты из плах и кругляков тын городить горазд. Так служи князю, он же тебя от лихвы откупает.

Послушно, еще не сообразив, что с ним деется, Прокша поплелся за тивуном.

Так стал городник Прокша закупом князя — человеком, потерявшим свободу на срок, пока не выплатит своего долга. А долг, по закону, каждый год удваивался.

4

Однажды Прокша пришел в вотчинную кузню — ему нужен был новый топор.

— Вот и видно правду божию, — с насмешкой встретил его Микифор. — Знал я, что вернешься.

Лет пять назад оба пришли из-под Новгорода, босые и голодные, поселились в халупе на задворках замка — князю нужны были ремесленники и он принимал всех. В первый день поручили Прокше поменять несколько венцов в здании псарни. Работу он выполнил не совсем удачно, какого-то важного пса нечаянно обидел, и в тот же день был жестоко бит. Хотел было Прокша сейчас же уходить, да тивун не отпустил, сказал, что за нанесенный князю ущерб он должен месяц отработать. По прошествии же месяца выяснилось, что за порты, харчи и халупу Прокша задолжал князю еще полгода труда.

Выругался тогда Прокша, Год после того ходил в ветхом, недоедал, недосыпал, остерегался брать что-либо в княжьих коморах, Чтобы не множить своего долга. Наконец рассчитался, забрал свое сручье — секиру, пилку, долото, шкворень для прожигания дыр в бревнах — и пришел к Микифору прощаться. Тот уже задолжал князю пять лет своего труда, но не печалился. Нравилось ему жить на всем готовом, без заботы о завтрашнем дне, потому и побои принимал без обиды, даже с каким-то удовлетворением, как залог того, что его не прогонят. Впрочем, били его редко — умел угождать князю и его приближенным.

Теперь, спустя столько времени, встретив бывшего товарища, Прокша не проявил даже обычной вежливости. Не ответив Микифору, он отвернулся к Ондрею, изложил свою просьбу. Тот понял, кивнул. Мог бы Прокша и уйти, да чего-то выжидал.

— Иди, закуп, — снова заговорил Микифор. — Не меньше двадцати лет тебе теперь служить князю, а я, даст бог, скоро дождусь его милости. Разве ты не слышал: «Аще челядин два челядины князеви добудет, сам на волю выйдет».

— И где ты возьмешь двух человек, чтобы отдать их в неволю и этой ценой свободу купить? — произнес наконец Прокша.

— Где все берут, там и я возьму — на войне. Князь зовет.

Микифор опустился на корточки у изголовья ложа и извлек из-под него наконечник для копья. На открытой ладони он показал его всем.

— Господи, сделай так, чтоб моя пика не сломалась, чтоб ее острие не притупилось, — прошептал он и набожно перекрестился на икону.

— О чем бога просишь, зверюга?! — тихо произнес Ондрей.

Иванко не отрывал глаз от блестящей пирамидки.

— Вот князь разрешил мне воином идти, копьеносцем. — Микифор спрятал наконечник на место и поднялся.

— На кого идет князь? На ятвингов? На летголу? На чюдь? — допытывался Ондрей.

— На кого скажет... А хоть и на русских.

— А сам ты кто? Разве не русский человек? Как ты сможешь братьев своих полонить?,. Выбрось свое оружие — в огонь или в воду.

Спокойно, видимо, давно все обдумав, Микифор отвечал:

— Я раб, делаю, что прикажут. Продаст меня князь половецкому хану, я и тому обязан буду служить, хоть и против русских. Таков закон. Раб не имеет ни роду, ни племени, а только господина. Нет и у меня никого и ничего, кроме метки раба.

— И не будет, — торжественным тоном, точно заклинание, произнес Прокша.

Вдруг Иванко перекрестился:

— Господи, сделай так, чтоб пика его сломалась, острие бы притупилось. Не слушай его, господи!

Рука Микифора дернулась к лицу мальчика. Тот отшатнулся. Ондрей бросил на наковальню раскаленную болванку, ударом молотка призвал всех к работе.

Прокша все не уходил. Став за спиной Ондрея, он тихо спросил:

— Сорок лет ты у князя челядин. Бывало ли, чтобы закуп воли дождался?

— Ни.

— А убегать кому случалось? Ты, говорят, пробовал.