Славен город Полоцк - [12]

Выбиваясь из сил, Иванко работал все тише. Наконец он выпустил рычаг и свалился на ложе кузнецов — охапку соломы под стеной, прикрытую драным рядном и потрепанной овчиной.

— Так-то ты служишь князю?.. А он был к тебе так добр! Иных рабов уже с пяти лет ставят к горну, а ты лишних два года набирался сил.

Иванко не отвечал. Он приник губами к деревянному цебарю с водой, в котором закаливали готовые изделия, и медленно пил.

Ондрей сбросил поковку с наковальни, сунул в горно другую заготовку, велел Иванко полежать, а Микифору встать к мехам. Недовольный этим, Микифор продолжал:

— Семь лет со дня твоего появления на свет ты не жаловался на усталость. Ты жил в детинце[3] незваным гостем, ел вдоволь, резвился на просторе между конюшней и псарней, барахтался даже в заводи, куда водят мыть лошадей князя, забредал, случалось, в запретные места двора, и ни разу князь не приметил тебя, не сделал худа. Теперь ты всего один год отработал князю и уже устал. А ведь тебе работать всю жизнь — бог послал тебя на землю сыном рабов.

Мальчик поднял голову и неожиданно улыбнулся — он вовсе не слушал Микифора.

— А я видел меньшого княжича, совсем голого, — заговорил он вставая. — Он такой же, как все. Я бы тоже мог быть княжичем, даже лучшим. Он хотел сдвинуть камень и не мог, а я легко откатил его в сторону. — Лицо мальчика нахмурилось, и он дрогнувшим голосом заключил: — А потом княжич ударил меня палкой по голове. За что?

— Все справедливо, что делают князья, — таков закон князя и бога.

Ондрей выхватил из горна готовую крицу, ударил по ней молотком, призывая Микифора занять свое место, и, пока тот плевал на руки, сказал:

— Боги дали людям не только законы, но и разум понимать их.

2

В сенях княжьих покоев — огромной комнате на втором этаже для приема послов и гостей, для пиршеств и торжественных церемоний — с обнаженными головами стояли широким полукругом перед князем Всеславом Брячиславичем вызванные им на ряд поп Зиновей, купчина Лавр, старейшина дружины городних людишек Прокша, гридничий[4] Олекса, посадской тивун Ратибор, посадники из Видьбеска, Менеска, Лукомли, житные бояре и многие иные.

Из глубины кресла, набитого конским волосом и обтянутого пурпурной тканью с золотым шитьем, Всеслав угрюмо глядел на своих советников. Был он худ, разговаривал отрывисто. Волосы скобой свисали на лоб, скрывая белую повязку, которой князь никогда не снимал.

После короткого молчания поп Зиновей осмелился сказать, отвергая какой-то упрек Всеслава:

— Знают, знают люди, что отчина твоя и власть от бога. А и ты помни слово божие, князь. Дозволяет бог воевать печенегов, половцев, хазар, касогов и иных поганых, а руського человека не велит.

Князь вскочил. Почему эти люди не желают понять его? Он повторил свой рассказ о полоцких купцах, ограбленных в Новгородской земле, о хулах, творимых новгородским епископом ему, Всеславу, о хитростях новгородских князей, и смоленских, и псковских, которые зазывают к себе подорожных греческих гостей и перехватывают лучшие иноземные товары.

Советники согласно кивали своими разномастными бородами. Перечислив еще несколько мелких и крупных обид, князь перешел к главнейшей, той, что была матерью всех остальных, из-за которой Всеслав бывал злым, жестоким и коварным. Он уже не рассказывал, а кричал, размахивая длинными руками:

— От первой жены крестителя Руси, Владимира, от Рогнеды, от его старейшего сына Изяслава мы, князья полоцкие, ведем наш род. Мы и есть законные наследники великокняжеского стола киевского. Почему же эти увертливые, хитрые, песьи Ярославичи, младшая ветвь Владимировых потомков, завладели им?

Это был давний спор между русскими князьями, злой и неразрешимый, стоивший уже немало крови. Сам Владимир убил своего брата Ярополка, чтобы завладеть его княжеством. По его примеру и сыновья, и внуки не переставали враждовать между собой. Святополк Владимирович, прозванный Окаянным, убил своих братьев Глеба, Олега и Бориса, но и сам был изгнан из Киева Ярославом. С Ярославом немало повоевал полоцкий князь Брячислав. Ныне оба мертвы. Ярослав оставил много сыновей, и споры между ними не прекращались. Но Всеслав-то знал, что это споры пустые: единственным законным наследником великокняжеского стола является он, князь полоцкий. Ради того он и храм святой Софии поставил в Полоцке, чтобы не кичились киевские князья, что, мол, единственный на всю Русь такой храм у них.

Но чем больше Всеслав горячился, тем более скучными становились лица его советников.

И вдруг Прокша-городник, представитель самого низкого сословия — сословия работных людишек, произнес:

— Двух сынов, княже, взято у меня на твои войны. Один в земле под Смоленском лежит, другой невесть куда девался. Скажешь — и сам-третий пойду. А семейные споры решать бы по-семейному, в дому, чтобы никому постороннему от них не страдать. Бей своих братьев-князей сколько сил хватит, а нам работать нужно. Буде же они тебя побьют — тоже нас не тревожь.

У князя даже дух заняло от этих дерзких слов. Хотел топнуть ногой — она не поднялась. Хотел словом оборвать подлого — горло не выпускало слов. А Прокша тем временем продолжал: