Славен город Полоцк - [11]
Владимир подозвал начальника своей охраны.
— Оставайся здесь наместником, образумляй эту челядь и день, и два, и год, пока не убьешь в ней ненависть ко мне.
Так сказал Владимир, ибо не догадывался, что ненависть, которую он хотел убить в людях, дана им не на год, не на одно даже поколение, а на долгие века, пока не уйдут из истории князья...
Сопровождаемый свитой, князь направился к воротам.
Алфей глядел вслед.
Рохвольд лишил его свободы. Теперь Владимир увозит ту, редкие встречи с которой были единственной радостью Алфея в неволе. Так, может быть, кончилась неволя? Ведь князь едет куда- то очень далеко.
И Алфею начинает казаться, что теперь его судьба снова выпрямится, он вернется в родной лес, выберет в нем еще более глухое убежище, поставит новое селище и пойдет его жизнь по-старому.
Ибо он был слеп и не ведал, что возврата к прошлому нет.
Век одиннадцатый. ПОСАД ЗА ПОЛОТОЙ
В княжьих крамолах жизнь людей укорачивалась. Тогда по Русской земле редко пахари перекликались, но часто вороны каркали...
Слово о полку Игореве
В черной от копоти, клетью рубленной избе о два оконца, у одного из горнов, установленных во всех ее углах, трудились трое. Согбенный дед Ондрей длинными клещами удерживал на наковальне нестерпимо сиявшую раскаленную заготовку. Черное и неподвижное лицо деда, казалось, покрыто было толстым слоем окалины. Голова давно уже постоянно клонилась книзу, и когда он ее поднимал, она мелко и часто кивала. Колени у деда тряслись, руки дрожали. Но когда его левая рука в привычном напряжении сжимала клещи, а правая в это время била легким молотком по раскаленной болванке — и руки, и ноги, и голова деда переставали дрожать, а в глазах его полыхали такие же отблески, как в этой тугой поковке. К деду возвращалась далекая молодость, и длинная, неровная, запущеная борода из белой становилась золотистой.
Поспешая за его ударами, бил тяжелым молотом по поковке сручник Микифор. Они давно сработались — Ондрей и Микифор. Удары молота падали точно на то место, которого мгновение перед тем коснулся дедов молоток. Зачастит дед — зачастит и его помощник. Легче упадет молоток Ондрея — тише ударит и Микифор, еще тише, совсем тихо. А чуть иначе повернет Ондрей заготовку, и Микифор уже знает, что надо ударить резче, либо с оттяжкой. Слова им не нужны, и оба молчат.
За всех говорил третий работный человек, восьмилетний Иванко. Обеими руками, напрягаясь, он тянул вниз, отпускал и снова тянул деревянный рычаг кожаных мехов. Он устал, руки его онемели, и, чтобы быстрее выдуть воздух из мехов, надо было наваливаться на брус всем телом, слегка при этом подпрыгивая. Но уже и ноги туго сгибались, тупая боль расползалась в пояснице, пот густо окроплял пыль под ногами, стекал по обнаженной, с ранним горбом, спине.
— А скоро кончим? — не переставал он хныкать.
— Скоро, — с нетерпением в голосе отозвался наконец Микифор. — Как всю работу переделаем. Не канючь!
На короткое время Иванко умолк, потом снова принялся за свое:
— А скоро кончим?.. Как скоро?
— Покуда духом не изыдешь, — уже более раздраженно отозвался Микифор. — Тебе, горбатому, недолго ждать. Одинаково все ковали умирают: поднявши молот для нового удара.
Взгляд Иванко упал на закопченное изображение бога, которое висело в углу. Это была женщина, мать. И она, казалось мальчику, глядела на него неодобрительно.
— Боже, придай мне силы, — захныкал он снова и перекрестился на икону, как делали взрослые, обращаясь к ней со своими просьбами.
— Не сила твоя нужна богу, а покорность, — наставительно произнес Микифор. — И малых твоих сил не жалей, работая на нашего господина. Довольствуйся твоим уделом, не ропщи, будь покорным князю и попадешь в царствие небесное — так говорил священник в церкви.
— Для него и бог этот вроде надсмотрщика, — проворчал Ондрей, и по злому выражению его лица Иванко понял, что дед недоволен богом.
Пять лет тому, когда князь Всеслав продал отца и мать Иванко заезжему купцу, Ондрей через княжьего старосту — тивуна — выпросил у князя дозволения быть воспитателем сиротинки. Князь согласился, но велел передать, что за каждую провинность мальчика наказываться будут оба. II вот Ондрей не удержался, сказал Иванке такое, чего лучше было не говорить:
— Не верь Микифору... не верь новым богам. Христианских богов привели к нам князья, а разве ты когда-нибудь видел добро от них? Настоящие боги должны помогать людям. Когда-то вот эти помогали. — И Ондрей указал на полку под низкой крышей, на которой в ряд стояло пять черных чурбанчиков — не то каменных, не то деревянных. — Старые боги были нам друзьями, а новые недоступны и безжалостны, как сам князь. Старые боги говорили: «Раб да станет человеком». Новые говорят: «Человек, стань рабом».
Во всяком случае, эти слова нужно было удержать за зубами в присутствии Микифора, и недовольный собою дед бросил на наковальню новую раскаленную заготовку.
Все трое принадлежали князю, как и прочие кузнецы этой вотчинной кузни, и все, что здесь выделывалось: оружие и наральники, котлы и светильники, ножи и украшения, — было собственностью князя и шло на потребу его двора.
