Сладкая горечь слез - [24]

— Спасибо. — Я даже покраснела от удовольствия, вспомнив, что Бабушка Фэйт говорила ровно то же самое.

— Но разумеется, настоящим испытанием вашего мастерства станет поэзия — это касается любого языка. Поэзия — это то, что кроется за словами. Вообще-то, полностью понять поэзию чужого языка почти невозможно. Но — почти. Понимаете, трудность перевода состоит в том, что за простым значением слова кроется нечто иное. В поэзии слова не подчиняются обычной логике — минуя разум, пронзают сердце. Нужно жить в языке, чтобы постичь его поэзию, — познать язык изнутри, почувствовать его, а не просто понять. Это еще более справедливо для языков Востока, ибо там поэзией наполнена сама жизнь. У нас поэзия ассоциируется со старыми пыльными стопками сонетов и стихов, написанных давным-давно людьми уже умершими либо иностранцами, отшельниками, творившими в уединении, и читать это положено наедине с собой, по книжке, в тишине. На Востоке стихи читают и поют вслух, при большом стечении народа, чтобы поэзия оставалась живой. То, что записано, лишь помогает людям вспомнить слова. Мы не пишем музыку к сонетам Шекспира, Водсворта или Йейтса. А жаль. В Индии и Пакистане газели[64] Талиба по-прежнему поют вслух. В Иране Хафиз оживает в устах детей, в песнях, известных каждому.

Учась в колледже, я редко навещала родных. Ездила в Северную Индию волонтером христианской миссии в сиротский приют — попрактиковаться в урду. Побывала и на Ближнем Востоке.

Профессор Кроули, которому я, похоже, нравилась, несмотря на его саркастический тон, устроил меня у своих друзей в Ливане, в обеспеченной христианской семье. Они показали мне Бейрут, а потом я съездила в Сирию и Египет. Как советовала Бабушка Фэйт, широко раскрыв рот, глазела на все вокруг. Вернувшись домой, я изо всех сил старалась забыть про Менделя и жить, словно ничего не изменилось, с мамой, папой и Крисом. Если мама и удивлялась, почему я изучаю арабский и урду — ну должна же она была удивиться! — она ни разу не заговорила об этом.

Крис поступил в Шеферд-колледж в Сан-Диего, после путешествия в Африку окончательно убедившись, что нет на свете места лучше родного дома, еды — лучше маминой, и нигде больше ему не постелют постельку и не постирают белье. Мама страшно переживала, если его называли маменькиным сынком, но самому Крису это было абсолютно безразлично, как, впрочем, и все остальное. Образование его не слишком интересовало. Серьезно он относился только к своей музыке и христианской рок-группе, созданной им еще в школе. Группа называлась «Кристиан Марч» — его собственное имя, которое остальные музыканты посчитали слишком звонким, чтобы не использовать. Крис был солистом, и ребята работали над своим первым альбомом.

На последнем курсе он приехал ко мне в гости в Чикаго. Я показала ему город: Военно-Морской пирс, Уиллис-тауэр, Великолепную Милю, музей Филда. И уговорила попробовать пакистанскую еду, потащив в ресторан «Машалла» на Девон-авеню.

В ресторане было битком, пришлось даже немного подождать. Захид, владелец заведения, проводил нас к освободившемуся столику, протянул меню. Демонстрируя свой урду, я спросила, как поживает его семья — родители в Карачи, сестра в Нью-Джерси. Крис вежливо удивился.

— Вы сегодня без профессора? — поинтересовался Захид, имея в виду профессора Даннетта.

— Да.

— А это ваш приятель? — переходя на английский, покосился он на Криса.

— Нет, моего приятеля вы уже видели. Это мой брат Крис, он приехал из Калифорнии.

Захид кивнул и поспешил накрывать столы для большого пакистанского семейства, столпившегося в дверях.

— У вас с Дэном серьезно? — спросил Крис.

— Не знаю. Надеюсь.

Дэн и Крис дружили еще со школы. Дэн пригласил меня на выпускной, и с тех пор мы встречались, совершенно целомудренно. Он учился в Уитоне, но приезжал ко мне в Чикаго. Почти все выходные тогда он провел с нами.

— Он отличный парень, — продолжал Крис. — Но я рад, что сегодня его нет. А то у меня все не было шанса потолковать с тобой наедине.

Я только улыбнулась, потому что специально заставила Дэна повсюду таскаться за нами.

— Что с тобой такое, Джо?

— В смысле?

— Ты стала такая… чужая, как поступила в колледж. И в летний лагерь ни разу не приехала. А раньше любила его.

— Я больше не ребенок.

— А я, значит, ребенок?

— Я этого не сказала.

— И домой ты почти не приезжаешь. Ты словно больше не с нами. Это все заметили. В смысле, мама с папой.

Мне нечего было возразить.

— Это мама говорит?

Но ответ я и сама знала. После той правды, что она мне сообщила, мама никогда не пыталась преодолеть отчуждение, повисшее между нами. А я не рассказала ей о встрече с Садигом.

— Нет. Но я знаю, что она переживает. Ты как будто избегаешь нас.

— Не понимаю, о чем ты, — солгала я.

К счастью, в этот момент появился Захид, чтобы принять заказ.

На все мои предложения Крис только чесал затылок и уточнял у Захида:

— Только не очень остро, идет?

— Но, друг мой, в пакистанских блюдах много специй, — возражал Захид.

— Ну так положите поменьше. Я не могу есть острое.

— Это отличная еда, дружище.

— Может, и так, но в моих генах нет привычки к ней.