Сквозь ночь - [176]

— Ап! — сказал он, спрыгнув на землю.

Я тут же влез на дерево и проделал то же самое.

— Ап! — сказал я, спрыгнув и больно ударившись пятками.

В тот же день мы подвесили к старому каштану две самодельные трапеции. Мы зажили обезьяньей жизнью, сигая день-деньской с ветки на ветку, раскачиваясь и повисая время от времени головой вниз.

Неведомая доселе, холодящая желудок отвага вселилась в нас. Невозможное перестало существовать. Мы запросто прыгали с высокой крыши сарая; ходили, не держась ни за что, по жерди, проложенной через глубокую заболоченную канаву. Что бы нам ни приходилось делать, мы старались делать не так, как все люди. Ведра с колонки мы носили, зацепив дужку одним пальцем, хотя это было чертовски трудно. Дома, сидя за столом, мы незаметно откидывали стул на две ножки, учась держать равновесие.

На речке, готовясь прыгнуть с обрывистого берега в воду, мы произносили: «Ап!», что само по себе придавало прыжку особый вкус. Впрочем, этого было недостаточно. Вскоре мы стали прыгать, поочередно усаживаясь друг другу на плечи. Но и этого было мало. Однажды Женька, подойдя к краю и сказав «Ап!», чуть присел, раскорячив ноги и по-цирковому сплетя пальцы рук. Я поставил ступню на его соединенные корзиночкой ладони и положил руки на его верные плечи.

— Ап! — повторил Женька, и я, оттолкнувшись, взлетел, подброшенный, на лету взялся руками за согнутые колени, перекувыркнулся и шлепнулся в воду, подняв тучу брызг.

— Ап! — вскричал я, вынырнув. Сладостный восторг полета, вошедший в меня, невыразим был обычными человеческими словами. Река дробила июньское солнце на миллионы маленьких солнц, ребята сидели и валялись на темно-розовых раскаленных камнях… Многие из них научились уже произносить, когда следует, заветное слово «Ап!». Но никто пока еще не сумел перекувыркнуться в воздухе, сделав сальто, как я.

Нет, что ни говори, мир был прекрасен!..

Вскоре, однако, многие наловчились кувыркаться в воздухе. Некоторые даже стали крутить переднее сальто на песке с разбега. Колька Дзюба же, закоренелый второгодник из нашей школы, стал подражать клоуну Вальдемару. Он теперь ходил, вихляя бедрами, и говорил дурашливым голосом, коверкая на немецкий лад слова.

— Ах, скажийть пошалюста, — заявил он однажды, придя на речку, — скажийть пошалюста, я поступайль в циркус.

И верно, Кольку Дзюбу наняли в цирк униформистом взамен какого-то там заболевшего.

Дзюба был вдвое выше любого из нас ростом, лицо у него было красновато-прыщавое, с низко заросшим лбом и темной щетинкой над вывернутой верхней губой. В школе на него окончательно махнули рукой после того, как он, отсидев по два года в третьем, четвертом и пятом классах, так и не смог переползти в шестой. Классная руководительница наша, Надежда Михайловна, огорченно сказала на последнем перед каникулами уроке:

— Как же нам быть с тобой, Дзюба? Не усвоил ты курс.

Дзюба, сидевший на «Камчатке», то есть на последней парте в углу за печью, поднялся и, сверля пальцем подол своей лопающейся на плечах косоворотки, невнятно пробубнил:

— А чего ж не усвоив? Я усвоив.

— Ну-ка, дружок, подойди к доске, — сказала, прислушавшись, Надежда Михайловна.

Дзюба, пожав плечищами, подошел.

— Напиши-ка: «усвоил», — мягко продиктовала Надежда Михайловна.

Дзюба взял мел и написал очень хорошим почерком: «Услоив».

— Садись, дружок, — вздохнула Надежда Михайловна.

Теперь, нанявшись униформистом, Дзюба неожиданно взмыл на вершины жизненного успеха, оставив всех нас далеко внизу. Он страшно заважничал, стал в открытую курить и небрежно раздавал нам подзатыльники. На речку он стал являться реже. Придя, он укладывался в стороне, закуривал и молча сплевывал в воду или же ковырялся в своем пупке и вырывал какие-то волосики на груди. Помолчав, он скупо отцеживал что-нибудь насчет цирка.

Мы слушали раскрыв рты. Мы подхалимски кормили его зелеными яблоками и принесенными из дому пирогами с вишней. Однако это лишь подчеркивало дистанцию между нами. Наглотавшись, Дзюба делался еще важнее. Он запросто пересыпал свои речи такими словами, как «шамбарьер», «шпрехшталмейстер», «лонжа», «батуд» и т. п. Он хвастал, что обязательно уедет с цирком и станет клоуном, жонглером или еще чем-нибудь таким. Короче, он был недосягаем…

Однажды, явившись и помытарив нас молчанием, он сообщил, что скоро в цирке откроется чемпионат.

Мы плохо понимали значение этого слова, в городе у нас не бывало чемпионатов. Дзюба же не торопился с подробностями. Он, видимо, и сам не все как следует знал, да не хотел признаваться.

— Французская борьба приедет, понятно? — туманно пояснил он, сплюнув в воду.

Возвращаясь с речки, мы с Женькой увидели, как живописец Решетило, сидя на табурете за витриной артели «Трудовая кисть», изображает на фанерном щите немыслимо широкоплечего человека со скрещенными на груди богатырскими руками и усатым лицом, похожим на портрет писателя Мопассана.

Решетило, откинувшись, щурился на свое творение, когда мы остановились у витрины. Увидев нас, он замахнулся волосатым кулаком. Мы отпрянули и подались домой, соображая, как добыть два рубля к предстоящему открытию чемпионата.