Сквозь ночь - [178]

Придерживая его, Ульрих начинает возиться. Смешно ерзая выпяченным задом, пыхтя и всхлипывая, он ползает вокруг выгнувшегося, как стальная пружина, Манжулы. В публике раздаются смешки, Но смех смехом — рыжий сопящий боров так и не дает Манжуле уйти. Расстояние между ковром и могучей спиной Манжулы неуклонно сокращается. Вот он уже прикоснулся одной лопаткой… Петреску присел, держа в зубах свисток. Ульрих кряхтит и даже попискивает. Еще секунда-другая, — тринадцать рядов разом вздыхают. Свисток, борцы встают, Петреску поднимает толстую мокрую руку шумно сопящего Ульриха.

— На девятнадцатой минуте, — провозглашает он торжественным шпрехшталмейстерским голосом, — пр-риемом бра-руле́ победил Ганс Ульрих пр-равильно!..

5

Надо ли говорить, что вскоре заветное слово «Ап!» сменилось другими, не менее могущественными словами.

Всякие тур-де-бра, тур-де-теты, бра-руле́, обычные и двойные нельсоны не сходили теперь у нас с языка. На речке мы сменили место купанья, перейдя с камней на песок. Там мы топтались, упершись лбами, валили друг друга, душили, зажимая под мышкой головы…

У каждого был свой любимец. Одни подражали свирепому Манжуле, другие — непобедимому красавцу Рубану, боровшемуся улыбаясь, третьи — «медведю», коренастому, волосатому борцу Николаю Медведеву.

Одному лишь Гансу Ульриху никто не хотел подражать. Никому не хотелось сопеть, хрюкать, быть рыжим, потным и смешным.

Женька наголо обрил голову и стал ходить держа колесом руки, — он подражал Василию Загоруйке.

Наголо обритая голова нужна была Загоруйке, чтобы вертеться на ней. Не было, казалось, такого положения, из которого он не вышел бы с помощью своей удлиненной, гладкой и блестящей, как отполированная кость, головы. Вот уж, глядишь, прижали его, все кончено, Петреску, присел, держа наготове свисток, — так нет же! Длинные Загоруйковы ноги вдруг взлетают кверху, он вертится на голове как волчок, выскальзывает, и все начинается сначала…

Впрочем, и ему приходилось кое-когда туго. Изредка и его укладывали на лопатки. Непобедим пока был один лишь Ян Рубан.

Был, правда, случай, когда рассвирепевший Манжула прижал его спиной к ковру, но судьи признали схватку недействительной. Что-то там Манжула нарушил, точно не знаю. Схватку отложили. Можно ли было не видеть ее продолжения?

Мы с Женькой впали в отчаяние. Все возможные ресурсы были уже исчерпаны, вплоть до старых бутылок из-под олифы и керосина, которые мы долго отмывали и оттирали песком, прежде чем продать. Теперь продавать было нечего. Не помогало и послушание — Женькина мать жаловалась моей, что этот проклятый цирк в конце концов пустит их по миру.

И тут на помощь неожиданно пришел Колька Дзюба. Сожрав на реке десяток принесенных нами яблок и два здоровенных куска пирога, он милостиво пообещал познакомить нас с цирковым администратором по фамилии Джильярди. Он сказал, что если мы понравимся этому человеку и сумеем ему угодить, то контрамарками будем наверняка обеспечены. Уж во всяком случае на борьбу нас будут пускать ежедневно.

— Приходите сёдни пораньше, — важно промолвил он напоследок, влезая прыщавыми ногами в штаны. — Меня найдете, а там уж можете не беспокоиться. Будьте уверочки.

Для верности мы пришли часа за два с половиной до начала. Ноги у нас гудели от стояния, пока мы наконец дождались Дзюбу. Он помытарил нас еще немного, прежде чем зазвать внутрь.

Он впустил нас в длинную дощатую пристройку, где неярко светили голые лампы и дивно пахло лошадьми и опилками. Там и сям виднелись разные цирковые предметы, поблескивающие никелем. В углу на низеньких стульчиках сидели китаец Ван и еще какой-то старик с печальными глазами и венчиком седых волос вокруг лысины. Они играли в домино, со стуком кладя кости на раскрашенный деревянный барабан. Лысый, как сообщил нам шепотом Дзюба, был не кто иной, как клоун Вальдемар. Мы замедлили шаг, проходя, но Дзюба не дал нам наглядеться на артистов.

Приоткрыв некрашеную дверь, он втолкнул нас в каморку с голыми стенами, где на незастланной койке сидел человек в измятом парусиновом костюме, с пестрым бантиком-«гудочком» на шее и с лицом, как бы вытесанным в спешке немногими взмахами плотницкого топора: первый взмах — готовы глубоко упрятанные глаза, второй, третий — нос, четвертый — рот щелью, вот и все, чего там возиться… Это и был Джильярди.

Как нам рассказал Дзюба, Джильярди этот когда-то, мальчиком еще, работал вольтижировку, то есть проделывал разные штуки на скачущей лошади. Сорвавшись однажды, он в двух местах сломал ногу, охромел и, конечно, не мог уже работать никакую там вольтижировку, но из цирка не ушел, делал что придется и в конце концов стал администратором.

Был он, в общем, обижен судьбой и, как многие обиженные судьбою калеки, злился на весь белый свет. Все это мы, однако, поняли много позднее. Покуда же насмешливая грубость Джильярди казалась нам естественной. В самом деле, как еще мог обращаться с пацанами-контрамарочниками такой могущественный человек, да еще бывший артист?

Он гонял нас день-деньской, как соленых зайцев: то в типографию за афишами, то за бутылкой холодного ситро, то на угол за жареными семечками сорта «конский зуб», то в кооператив за «мерзавчиком», то еще за чем-нибудь. Он, усмехаясь, требовал с нас яблок послаще (мы рвали их в соседнем «генеральском» саду, стоявшем тогда без хозяина). Не отказывался он и от домашних пирогов и ватрушек. Но зато теперь мы наслаждались ежевечерне — и чем дальше, тем самозабвеннее.