Сквозь ночь - [162]

Да-а, и с девчатами у нас было как-то иначе. Мы презирали читательниц Пантелеймона Романова и Оливии Уэдсли. И ходили мы не парами, как теперь, а косяком. И не на танцульки какие-нибудь, а в театр, на последние шиши. И не в партер, черт возьми, а на галерку!..

Тут я ловлю себя на том, что начинаю, кажется, брюзжать совсем по-стариковски и нападаю на современную молодежь из-за сына. И не прячусь ли я за благие воспоминания, как давеча за бутылку с боржомом?

С этой нерадостной мыслью, глядя в голубоватые замерзшие окна, я наконец засыпаю.

4

И с нею же просыпаюсь. Наспех завтракаю, сердито посапывая, косясь на пустующее Митино место.

Внизу меня ждет машина. Усевшись рядом с шофером, привычно захлопываю дверцу. Пружинистый глухой хлопок как-то сразу успокаивает. Умявшись как следует на сиденье, разворачиваю «Промышленно-экономическую газету» и не отрываюсь от нее, покуда машина, нетерпеливо вздрагивая и пофыркивая у светофоров, мчит меня, слившись с потоком других машин, сквозь морозное, сеющее снежной пыльцою утро.

Поднявшись к себе, на ходу здороваюсь с секретаршей, раскладывающей бумаги, с охотой входя в тот деловой, подвинченный ритм, который попросту не позволит думать о чем-либо постороннем.

Сегодня я вникаю во все с какой-то особой настойчивостью. Одного за другим вызываю конструкторов, ведущих те или иные агрегаты новой автоматической линии, которую мы проектируем. Потолковав с ними, выхожу в залитый неживым светом «дневных» ламп чертежный зал, лавирую между столами, склоняюсь над листами ватмана, оплетенными вихрем карандашных линий. Здесь все для меня — открытая книга, я легко читаю ее не каждому доступные страницы.

Останавливаюсь у большого чертежного «комбайна», к которому приникла щуплая фигурка конструктора Рыжицкого. Вертя в пальцах остро отточенный карандаш, он размышляет над своим узлом, пристально глядя в какую-то точку на ватмане сквозь выпуклые, с двойными стеклами очки.

Он даже не замечает моего присутствия и вздрагивает, когда я обращаюсь к нему. Взяв у него карандаш, набрасываю на свободном поле листа эскиз кожуха, которым, по моему мнению, должен быть прикрыт рабочий аппарат узла. Кожух — обтекаемой формы, с четырьмя овальными иллюминаторами для визуального контроля и небольшим кнопочным пультом — получается у меня похожим на иллюстрацию к научно-фантастическому роману. Набрасывая эскиз, я повторяю Рыжицкому то, что неоднократно уже говорил в последнее время: «…думать не только о чисто производственной функции, но и о внешнем облике… мы создаем технику будущего… формы, пропорции, если хотите, даже цвет… превратить труд из тяжкого бремени…»

— Да, да… конечно… — рассеянно подтверждает Рыжицкий, и я вдруг замечаю, что он вовсе не слушает, а по-прежнему привязан взглядом к какой-то невидимой точке на ватмане.

— Возьмите! — возвращаю ему карандаш, с неприязнью глядя на его птичий профиль, выпуклые очки, небритые щеки и перхоть на потертом воротнике пиджака.

Свое раздражение изливаю у другого стола: отказываю в отпуске расчетчику Дроботу, широкоплечему парню в синем свитере с белыми оленями на груди.

— Но вы же обещали, Сидор Кузьмич, — тихо, как-то по-детски говорит Дробот.

— Если бы дело касалось меня, — сдержанно отвечаю, глядя, как розовое, как у большинства светловолосых людей, лицо Дробота еще более розовеет. — Если бы оно затрагивало мои, так сказать, личные интересы… Но мы ведь с вами делаем общее дело, не правда ли, товарищ Дробот?

Он молча кивает.

— Государственное дело, не так ли?

Он снова кивает, и я отхожу от его стола, поругивая себя за то, что поддался раздражению. Но принятые решения я не меняю, это азбучная истина для каждого, кто вынужден руководить. И потом, отпуск был нужен парню для лыжного туристского похода, — беда, в конце концов, невелика.

— Работать надо, — бормочу я, возвращаясь в кабинет и думая уже вовсе не о Дроботе. — Делом заниматься. И поменьше времени на всякие штучки-дрючки…

Углубиться в эту мысль мне не дает телефонный звонок из министерства. Потом — из Гостехники. Приносят экспресс-информацию. Приходит корреспондент. Словом, дела цепляются одно за другое, как зубцы на шестернях; сложный механизм вертится, и я не замечаю, как время подходит к шести.

На улице белым-бело, снегоочиститель с шумом ползет по асфальту, оставляя за собой темную полосу. Вокруг электрических фонарей роятся снежинки. В такие вечера всегда чувствуешь прилив необъяснимой радости, будто в детстве, при первом звуке санных бубенцов. Но сегодня я усаживаюсь в машину хмурый и даже не произношу свое обязательное «поехали?».

Шофер молча включает скорость, и мы, как обычно, сливаемся с нетерпеливым потоком «Побед», «Москвичей», фыркающих, мигающих красными огоньками, постреливающих морозными дымками из выхлопных трубок, — покуда я, вдруг решившись, не говорю:

— Ох, забыл совсем, Тихон Васильевич… Мне ведь не домой.

Через двадцать минут, поколесив по боковым, скудно освещенным улицам, мы останавливаемся у подъезда, где во дворе, на самой верхотуре, живет мой брат Антон.

5

Отпустив машину, поднимаюсь по узкой лестнице. Звоню, глядя под ноги и представляя, как поползут вверх брови Антона и как он улыбнется, пряча удивление.