Сквозь ночь - [161]

Шрифт
Интервал

— Они, наверное, спать легли, — говорит Анна Иванна. — Я им туда кушать давала.

— Почему «они»? — осведомляюсь я у висящей над стулом люстры, с шумом отодвигая стул. Усевшись, перекладываю с места на место вилку, двигаю шеей, будто меня душит воротничок, и бормочу: — Они, им, их величество…

— А как же? — растерянно спрашивает Анна Иванна. Ее круглое лицо розовеет от неожиданности.

— Он, он, он! — громко повторяю, ударяя вилкой по столу в такт словам. — Уважайте же себя, в конце концов! Мы здесь все одинаковы, лично я пришел в этот город в холщовых портках и босиком, понятно? И зовут меня не Исидор, а Сидор, прошу запомнить!

Анна Иванна молча пожимает круглыми плечами и выходит. В глазах ее под очками блестят слезы.

— Что с тобой, Синя? — понизив голос, спрашивает Нина. — В чем дело? Не понимаю. Зачем ты обижаешь человека?

— Обижаю? — протяжно переспрашиваю я. — Сколько еще лет мы из себя рабство выколачивать будем, скажи мне?

— Ешь, ради бога, — пожимает плечами Нина. — Какая тебя муха укусила?

Заставляю себя промолчать. Кладу на тарелку кусок ветчины, ковыряю вилкой.

— Горчицы дать? — спрашивает Нина.

— И так горько.

Она снова пожимает плечами и продолжает есть, и меня раздражает то, что она держит вилку в левой, а нож в правой, как на банкете, и нарезает ветчину аккуратными квадратиками, намазывая каждый горчицей, и жует не открывая рта.

А потом мне становится жаль ее, и я с грустью смотрю на одряблевшую кожу ее шеи и рук, на морщины на лбу и у носа, и гусиные лапки у глаз, и на все другие вестники старости, особенно заметные в такие вот часы, Вечером, при ярком свете люстры в столовой.

3

Прежде чем пойти в спальню, еще долго вожусь у себя в кабинете: ставлю на места книги, роюсь в ящиках, открываю форточку. Беру с подоконника газету, оставленную сыном.

Фотография автоматической линии для термической обработки инструмента занимает весь низ первой страницы. Линия действительно неплоха. Это — сложная группа умных механизмов, для управления которыми требуются всего лишь два оператора; они также изображены на снимке: девушка в кокетливо повязанной косынке и парень с угрюмым лицом, в халате-спецовке и при галстуке. Посмотрев на снимок, прячу газету в ящик и отправляюсь в ванную. Там долго стою под душем, разглядываю свои сухие, широкие в кости руки, впалую грудь с запутавшимися в волосах блестящими каплями и ноги, сохранившие заметную кривизну — память полуголодного детства. Растягивая время, тщательно вытираюсь простыней, надеваю халат и наконец выхожу, неся в руках одежду.

В квартире тихо, и свет в передней погашен, только счетчик звенит и щелкает в темноте, как сверчок. Под дверью спальни теплится узкая полоска. Берусь за ручку, но, помедлив немного, возвращаюсь на цыпочках и останавливаюсь у Митиной двери, прислушиваясь. Слышно ровное, сонное дыхание. Спит как ни в чем не бывало…

Усмехнувшись и покачав головой, иду в спальню.

Лампа-грибок горит уютным неярким светом. Нина тоже спит, уронив на коврик книгу, маленькая под оранжевым стеганым одеялом.

Я гашу лампу, в темноте кладу одежду на стул и с воровской осторожностью укладываюсь. Теперь я имею возможность побыть наедине с собой и подумать.


Думаю же я прежде всего о том, что молодежь нынче совсем не та, что в наше время.

«Нашим временем» я называю годы, когда ходил в обтерханных штанах, ел соевые котлеты в студенческой столовой и стыдился надеть галстук. Нина тогда работала светокопировщицей — дни напролет в тесной каморке, при слепящих лиловых вспышках, среди бесконечных рулонов синьки. Вот оттуда-то, с тех пор и пошло: «Синька»… Другого уменьшительного от «Сидор» она так и не смогла придумать…

Прислушиваясь к ее дыханию, я припоминаю множество других, смешных, несвязных и милых подробностей: «бригадный метод» у нас в институте, когда один отвечал за четверых; комсомольские собрания, где «прорабатывали» профессоров и директора; бурные литсуды на голодный желудок; кинотеатр «Молния» с ненумерованными местами, куда мы врывались из фойе с истинно молниеносной быстротой и громовым грохотом, толкаясь локтями, а затем на полтора часа забывали обо всем на свете, прильнув глазами к моросящему серым дождиком немому экрану.

Вспоминаю я почему-то и сухонького, от макушки до пят испачканного мелом преподавателя начертательной геометрии со свирепой фамилией Гунн. По причине маленького роста он не доставал до верха доски, и для него держали в аудитории подставку, называвшуюся «подгунник». Взобравшись на нее, стуча и скрипя мелом, пачкаясь и без умолку говоря, он опутывал огромную доску вихрем жирных и тонких линий, пунктиров и штрих-пунктиров. И то, что с неуклонной закономерностью рождалось на наших глазах из этого вихря, казалось мне зримым прообразом будущего, — надо лишь поскорее понять, научиться, и оно обязательно возникнет — разумное, стройное, ясное.

Поскорее понять, научиться… Я вспоминаю, как мы брали отстающих на «буксир». Как Степа Ильченко, страдальчески морща свой засеянный угольными крапинками лоб, говорил: «Ребята, я с этих дифференциалов ума тронусь, ну нехай меня обратно на шахту отпустят, тут же на одной сое припухнешь…» И как тот же Ильченко, когда Светланка Родичева взяла его на «буксир» по линии интегралов и дифференциалов, ни с того ни с сего купил нелепые белые гамаши к своим просящим каши полуботинкам. И как же он, когда кто-то из ребят неосторожно прошелся насчет Светланкиной фигуры, потемнел и, сложив пальцы в пудовый кулак, сказал: «Понюхай! Понял?»


Рекомендуем почитать
Николай Александрович Васильев (1880—1940)

Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.


Я твой бессменный арестант

В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.


Пастбищный фонд

«…Желание рассказать о моих предках, о земляках, даже не желание, а надобность написать книгу воспоминаний возникло у меня давно. Однако принять решение и начать творческие действия, всегда оттягивала, сформированная годами черта характера подходить к любому делу с большой ответственностью…».


Литературное Зауралье

В предлагаемой вниманию читателей книге собраны очерки и краткие биографические справки о писателях, связанных своим рождением, жизнью или отдельными произведениями с дореволюционным и советским Зауральем.


Государи всея Руси: Иван III и Василий III. Первые публикации иностранцев о Русском государстве

К концу XV века западные авторы посвятили Русскому государству полтора десятка сочинений. По меркам того времени, немало, но сведения в них содержались скудные и зачастую вымышленные. Именно тогда возникли «черные мифы» о России: о беспросветном пьянстве, лени и варварстве.Какие еще мифы придумали иностранцы о Русском государстве периода правления Ивана III Васильевича и Василия III? Где авторы в своих творениях допустили случайные ошибки, а где сознательную ложь? Вся «правда» о нашей стране второй половины XV века.


Вся моя жизнь

Джейн Фонда (р. 1937) – американская актриса, дважды лауреат премии “Оскар”, продюсер, общественная активистка и филантроп – в роли автора мемуаров не менее убедительна, чем в своих звездных ролях. Она пишет о себе так, как играет, – правдиво, бесстрашно, достигая невиданных психологических глубин и эмоционального накала. Она возвращает нас в эру великого голливудского кино 60–70-х годов. Для нескольких поколений ее имя стало символом свободной, думающей, ищущей Америки, стремящейся к более справедливому, разумному и счастливому миру.