Скверная компания - [4]

Слезы обиды, а не гнева хлынули у меня из глаз, я вслепую добралась до спальни, которую делила со Стеллой, бросилась на кровать и затряслась в беззвучном необъятном вселенском плаче. Тут мама и Тэсс побежали за мной и стали жалеть меня, и говорить, как они меня любят. А я говорила, что неправда, а они повторяли, что любят. И вот у меня разболелась голова, как бывало всегда после плача, мне принесли аспирин и холодную тряпку на голову, а когда Джек и Стелла вернулись домой, то должны были вести себя тихо. Джек сказал:

— Кис Вандерпул самый хитрый хорек во всей Америке. Чего бы ей не выскочить и не заорать: «Руки вверх!» Тот бы не пальнул.

А мама ответила:

— Ша, ты ведь хочешь, чтобы твоя сестричка выздоровела.

Муфф, не ведая еще, что ее место занято Лотти, пришла и, свернувшись у моего бедра, вкрадчиво замурлыкала; мне было приятно, что она ушла из комнаты до того, как Лотти сделала свое предложение, и в благодарность я погладила ее противную голову.

Дальше — пуще. Мама обнаружила пропажу флакона и целыми днями только о том и говорила. Ей, к счастью, не пришло в голову, что духи украли — она думала, что сама куда‑то их засунула — но эта мономания стала действовать на нервы папе, а он срывал зло на всех нас. Но поскольку причиной всему была я, совесть стала терзать меня раскаленными клещами, и я почувствовала, что без истерики мне уже не обойтись. На второй день я трахнула вилкой по столу и завопила: «Если не перестанете грызться, я себя удушу! Вау–вау–вау–вав!» Я заложила уши пальцами, плотно зажмурила глаза и взвизгнула на весь город: «Заткнитесь!» Тут у меня оборвалось дыхание, и я стала синеть. Папа быстренько извинился передо всеми, а мама сказала, что, право, не стоило столько переживать из‑за такой безделицы, которая просто дорога ей как память — она ведь только на себя досадовала за рассеянность и больше об этом словом не обмолвится.

Никогда раньше я не слышала, чтобы у нас в доме столько говорили о кражах и тортах, об Оклахоме (обычно об Оклахоме у нас раз в сто лет не вспоминали) и дешевых лавках, как в те несколько дней. Раз я сама совершила ужасную ошибку и ляпнула Стелле, что не мешало бы прибарахлиться.

— «Прибарахлиться?» — воскликнула она. — Ты хочешь купить что‑нибудь в мелочной лавке? Откуда только у тебя такие слова?

Хуже всего было в пятницу вечером, накануне моей встречи с Лотти Скок, когда судья Бэй зашел к папе сыграть в безик. Судья — высоченный страшила, разодетый, как галантерейный магазин (его твердые манжеты почему‑то напоминали мне наручники), выглядел так, будто готов вынести обвинительный приговор всему миру, кроме себя самого. До игры он завел с отцом беседу о распущенности студентов нашего колледжа.

— У меня есть основания предполагать, — говорил он, — что в этой шайке есть и девушки. Если дом остается без хозяев, эта компания устраивает налет и забирает всё, что плохо лежит. В одном доме у костела на Плезант–стрит вообще нечего было взять, так они выдрали кухонную раковину. И не скажешь ведь, что раковина плохо лежит, а вот взяли и выдрали.

— На что им эта раковина? — удивилась мама.

— Хулиганство! — отрезал судья. — Если их поймают и отдадут под суд в моем районе, пусть пеняют на себя. Я считаю, что нет ничего гнуснее воровства.

Мама рассказала историю с шоколадным тортом. Собственный вымысел обрел такую реальность в моем уме, что, слушая маму, я воочию представила оборванца, словно сошедшего с карикатуры, в мешковатых штанах, стянутых веревкой, дырявой шляпе, из которой торчат пучки волос, башмаках, открывающих голые пальцы, и обросшего щетиной; вот он подкрадывается к окну, на котором стынет дьявольский соблазн, хватает его и улепетывает в лес, где его напарник жарит рыбешку на кривой сковородке. Я уже и думать позабыла, что этот восхитительный торт увела Лотти Скок.

Рассказ произвел на судью Бэя должное впечатление.

— Тот, кто способен украсть шоколадный торт, тот, кто способен украсть кухонную раковину, не остановится перед золотом и бриллиантами. Ребенок, берущий без спросу цент из кошелька своей матери, ступает на тропу, которая может привести его к ограблению банка.

Хорошо, что у меня в тот вечер не было домашних заданий — я бы все равно не смогла сосредоточиться. Нас всех выпроводили в наши комнаты, потому что игра в безик требует абсолютной тишины. Весь вечер я вышивала крестиком. Приближалось Рождество, а мне некому было послать рождественскую открытку, и тут я решила послать ее матери Лотти Скок. Стелла читала о «Черном Красавце» и заливалась слезами. Вечер тянулся без конца. Стелла пошла спать первой: я так подстроила, потому что не хотела, чтобы она, лежа с открытыми глазами, подслушивала, как я разговариваю во сне. Кроме того, я не хотела, чтобы она слышала, как я распечатываю коробку с рождественским подаянием, которое я копила целый год. Коробка была в виде церкви с укоряющей надписью над входом: «Моя лепта для бедной вдовы». Когда Стелла заскрежетала зубами в первом сне, я взяла у бедной вдовы, кем бы она ни была (уж, несомненно, владелицей кухонной раковины), двадцать центов на трамвай и спрятала их и оставшиеся три цента в карман своей матроски. Я завернула деньги в платок, застегнула кармашек на пуговицу и повесила поверх матроски юбку. Потом я изорвала бумажную церковь в клочки — разверзлись небеса, и судья Бэй направил на меня двустволку — и спрятала их под ворохом пижам. Ночью я глаз не сомкнула — только раз, должно быть, когда кошмарные чудовища срывали мою грешную плоть с костей, и я вывалилась из кровати и стукнулась головой о стеллины коньки. Мне хотелось разбудить ее и втолковать, что вещи надо класть на место, но я сдержалась — не хотела поднимать лишний шум.