Сквер - [7]

Ну, конечно, я ответил, что я не Кашпировский и ничего никому внушать не собираюсь – так же как и костюм покупать. Не люблю я носить на себе костюм. Он мне режет под мышками и между ногами трет в самых ответственных точках. Работать же в костюме при моей специфике и вовсе глупость, я моментально испачкаю его красками, лаком и клеем, достигнув еще более отвратительного эффекта.

За мой непочтительный ответ брат хозяина меня уволил, не сходя с моего рабочего места и невзирая на кодекс законов о труде. И хорошо сделал, что уволил, а то сам я мог бы и не уволиться, проявив слабость и не свойственную моему характеру тягу к золотому тельцу. Платили-то мне большие деньги, и терять их по собственной инициативе, понятное дело, не хотелось. А плюс к тому меня ведь хозяину рекомендовали как специалиста в художественно-оформительском промысле и приличного положительного человека из хорошей семьи. И я не хотел подвести старого товарища, который меня рекомендовал на свой страх и риск по доброте душевной. Мы же с ним не виделись со студенческих времен, и кем я стал за эти двадцать лет, он знать не знал и знать не мог. Потому что помнил меня только по институту и по молодым беспечным оголтелым годам. И он даже не удивился, что я не работаю по своей специальности, по которой писал диплом, защищенный впоследствии на оценку “отлично”, зато он понял, что я вообще не работаю – и, спросив, что я могу и умею, охарактеризовал мою кандидатуру хозяину “Последнего пути” в самом выигрышном свете. А я, значит, повел себя неуважительно и неадекватно, за что и был выгнан без выходного пособия хозяйским родным братом-химиком и заместителем по всем вопросам.

И почувствовал себя хорошо. Чуть ли не счастливым я себя почувствовал, выйдя на улицу уволенным на все четыре стороны. В этот момент я любил всех. Подряд. Без исключения. И мне казалось, что так будет продолжаться целыми днями, что я буду с утра до вечера ходить по улицам и всех любить. И буду останавливаться, раскидывать руки и кричать от всей души: “Люди, мать вашу, я вас люблю!”.

Ну, а пока я вышел за дверь. И даже ею не хлопнул. На стене, под названием фирмы, кто-то крупными буквами, мелом, написал:

“Правильной дорогой идете, товарищи!” Это под словами “Последний путь”. А под словами “Продажа эксклюзивных гробов” тем же способом и почерком было приписано: “вагонными нормами”. Я вернулся в офис, вывел хозяина с его заместителем-братом на улицу, повернул их лицом к стене и сказал:

– Это – не я написал.

И ушел окончательно и навсегда. И почувствовал себя еще лучше, просто лучше некуда я себя почувствовал.

С тех пор я – человек улицы. Уличный человек. Свободный торговец произведениями искусства широкого потребления. И, наверно, никем другим я больше уже не стану, никаких так называемых перспектив мое занятие не предусматривает и не предполагает изначально. На улице служебной лестницы нет. Впрочем, никаких перспектив мне и не требуется. И что с ними делать- если бы они у меня были или появились вдруг, неожиданно – я не знаю. Я знаю только, что никаких “вдруг” терпеть не могу. Не люблю я все эти “вдруг”. В книжках, и то их не переношу. Как прочту что-нибудь вроде “и вдруг дверь распахнулась”, так больше эту книгу в руки уже не беру. Закрываю ее и засовываю подальше, с глаз, как говорится, долой и вон. Делаю я это потому, что ничего хорошего вдруг обычно не случается. Вдруг всегда происходят какие-нибудь скучные гадости. И оттого, что происходят они неожиданно, – только еще хуже. Ты себе живешь, возможно, даже расслабился и размяк на косых лучах зимнего вялого солнца, и настроение у тебя умиротворенное, и глаза прищурены, и желудок отягощен двумя пирожками с картошкой – а тут /вдруг/ ураган, или какие-нибудь менты, или налоговая инспекция, или просто бандиты мелкого уличного калибра. И все твое настроение – как рукой снимет, и от пирожков возникнет изжога, и подумаешь ты сгоряча: “Чтоб вы уже все передохли”, – искренне, от души, никому, конечно, этого не желая. Даже ментам и бандитам.

А поделать с этим что-либо или что-либо изменить вряд ли получится и удастся. Ни в настоящем, ни в будущем, ни тебе, ни кому другому. Улица, она улица и есть. И раз уж ты кормишься на ее просторах, будь добр и готов чем-то за это платить. Бесплатно кормят только убогих, и старых, и больных. Да и то не чаще двух раз в году, и, конечно, такой кормежке от души не позавидуешь.

Поэтому старые люди – те, которые еще могут и в силах- тоже стремятся заработать денег себе, а иногда и детям своим, и внукам. Как это делает, скажем, Аарон Моисеевич. Он в нашем сквере взвешивает людей при помощи напольных весов своей внучки и зарабатывает на этой нехитрой операции некоторые живые деньги.

Он очень старый, Аарон Моисеевич. Когда он появился у нас в сквере с весами под мышкой, между ним и шаржистом Мишей сразу же состоялся разговор:

– Аарон Моисеевич, сколько вам лет? – спросил шаржист Миша.

– Лет. Я знаю, сколько мне лет! – ответил Аарон Моисеевич. – Во всяком случае в погроме 1919 года я принимал участие.

– Вы принимали участие в погроме?