Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век - [14]

Но до Горенштейна еще мы дойдем, а сейчас вернемся к телефильму «Дети XX съезда».

Его героями стали Лев Карпинский, Егор Яковлев, Александр Бовин, Евгений Евтушенко, Юрий Буртин, Юрий Карякин. У каждого из них своя история, но создатели фильма точно уловили непередаваемое словами эмоционально-идейное единство своих героев. Оно проявлялось даже в манере говорить, чуть усталой и чуть горделивой. Мол, мы-то выстояли, хоть и кудри наши поредели. Они ощущали себя работниками. За ними стояло их дело: газеты, книги, стихи, статьи. Любой из них в отдельности, кстати, не был бы столь представителен. О страданиях Бовина, переведенного из ЦК на должность политического обозревателя «Известий», нельзя было подумать без улыбки. Но она тут же гасла, когда на экране возникал, скажем, Буртин.

Но вот уже после телефильма вышла книга одного из его героев, Ю. Карякина — «Достоевский и канун XXI века». Чтение этой книги, составленной практически из всего, Карякиным написанного, и сломавшей рамки литературоведения и исповеди, публицистики и проповеди… в общем, вставшей над жанрами, дает возможность проследить духовную судьбу шестидесятничества. И иллюзорность, утопичность целей, и попытку преодоления этой иллюзорности.

Первое, что становится очевидным: да, возвращение к двадцатым годам было важным этапом определения поколением своей ориентации. Важным, но не окончательным. Гораздо более глубинным стало определение ориентации по отношению к фундаментальным идеям двух русских писателей: Достоевского, чья «реабилитация» ознаменовала собой новый этап духовной жизни общества, и Солженицына, чья реабилитация путем публикаций началась только с конца 1989 года.

Имя и творчество Солженицына находились под строжайшим запретом. А Достоевский был милостиво «разрешен». И он работал. Как справедливо заметил чаще всего несправедливый Палиевский, не мы проявляем классику, а она нас. Цитата не дословная, но за точность передачи мысли ручаюсь. Поколение критиков-шестидесятников «проходило» Достоевского и Гоголя — в силу того, что было лишено возможности открыто «пройти» Солженицына и Домбровского, Пастернака и Гроссмана, Шаламова и Е. Гинзбург.

3

«Самообман Раскольникова» — так называлась первая книга, написанная Карякиным в конце шестидесятых. Я думаю, что недаром автор предпослал ей в качестве одного из эпиграфов следующие слова Достоевского: «Самопознание — это хромое наше место, наша потребность».

«В году 64-м, — вспоминал через четверть века автор, — мне подумалось впервые, что как бы остра ни была проблема сталинизма, это прежде всего проблема самосознания того общества, которое его, сталинизм, создавало и признавало, то есть это проблема и конкретного самосознания конкретных людей, то есть и моя проблема. И мне почему-то показалось (в значительной мере чисто интуитивно), что если мне удастся хоть как-нибудь разобраться в самосознании Раскольникова, то это самосознание и может явиться как бы элементарной (точнее — элементной) клеточкой, моделью самосознания вообще».

А еще точнее — моделью самосознания шестидесятника, уперевшегося в неразрешимое — кровь.

«Как раз в самосознании людей, пытавшихся разобраться в нашем тяжелом кровавом историческом опыте, и была — неопределенность. Как раз и хотелось ее — уничтожить… И это познание себя через Достоевского оказалось отнюдь не веселым».

Шестидесятые годы останутся в истории нашей литературы не только эпохой утверждения правды как главного закона этики и эстетики, но и эпохой создания разветвленной эстетической системы для высказывания этой правды, то бишь эзопова языка. Со второй половины шестидесятых он становился все более изощренным и хитроумным, так как правду все сложнее было донести до читателя прямо.

«Самообман Раскольникова» стал эзоповым словом Карякина о нашей «ближней» истории и современной действительности.

Убийство «с целью грабежа, так как чувствовал бедность» — не к истории ли Октябрьского переворота и затем Гражданской войны приложимы эти слова?

Мысль шестидесятника углубляется в исторический процесс. Нет, прямых аналогий в книге нет, но они с неизбежностью возникали в сознании читателя, желанного и необходимого соавтора для эзоповского текста, бывшего одновременно и мучением, и спасением для самого автора.

Можно сказать, что Достоевский был избран на роль своеобразной ширмы для опасных заявлений.

Вчитаемся, например, в следующий абзац:

«Всеобщность самообмана и придает ему видимость всеобщей правды. Ненормальность кажется нормой, болезнь — здоровьем, и наоборот. Реальности замещаются фантомами, а фантомы действуют как реальности. Все отчуждается. Все переворачивается. Все переименовывается, лишь бы не быть узнанным. Все — в масках, и маски эти уже приросли к лицам, и нельзя их уже просто снять, не сдирая вместе с кожей. Идет жуткий маскарад, принимаемый его участниками за доподлинную действительность. Все лучшее в человеке превращается в худшее. Все худшее выдается за лучшее. Бессовестность почитается "умом", совесть — "глупостью". Самоутверждение приводит к убийству. Самосохранение достигается такой ценой, что грозит сделаться самоубийственным. Человеколюбец становится человеконенавистником. Все ориентиры нравственные — сбиты, все "компасы" — подделаны».