Скрипка, деньги и «Титаник» - [9]
Твой папа, семейный врач, держит клинику для деревенской бедноты и ездит по вызовам. Он носит с собой старомодную докторскую сумку: в ней есть и шпатели для языка, и марлевый бинт. Лечит в основном людей, пострадавших от самолечения народными методами: тех, кто накладывал на абсцесс припарки из оленьей кожи и довел себя до гангрены; тех, кто самостоятельно вырывал себе сельскохозяйственными инструментами зубы, которые до этого долго гнили в воспаленных инфицированных деснах… Однажды хлынувшие в ущелье потоки воды смывают клинику твоего отца. Он берет большой займ, восстанавливает клинику и работает с утра до ночи; нищие пациенты платят ему вареньем, фасолью, а один как-то приносит почти двадцатилитровое ведро гороха, и твоя мама, будучи на девятом месяце беременности (она ожидает твоего брата), ссутулившись, лущит его.
Одним январским утром пациент привозит вместо оплаты сладкую летнюю кукурузу, замороженную в початках сразу после сбора. Твой папа рад и тут же решает воспользоваться случаем: он выносит на крыльцо большой обеденный стол, и, хотя на улице темно, идет снег, а на склонах завывает ветер, вы садитесь за него в зимних пальто и грызете кукурузу с солью, притворяясь, будто сейчас июль.
Возможно, поэтому с годами тебе все чаще кажется, что вокруг много тайн и скрытых угроз: родители работают не покладая рук («кто не работает, тот не ест» – их любимая поговорка), но делают вид, словно заснеженные горы – это тропический курорт, а грызть кукурузу на морозе весело; как будто твоя мама не раздает изо дня в день талоны на еду, а отец не привил только что целый поселок от бешенства (кто-то принес в трейлерный парк ручного енота); как будто твоя няня, соседская девочка-подросток, не пыталась покончить с собой, приняв таблетки, вместо того чтобы следить за тобой (много лет спустя мама скажет, что даже няня-самоубийца лучше западновиргинских детских садов). Ты знаешь, что зловещая музыка, звучащая в голове, важна, потому что рассказывает правду о мире – правду, которую взрослые пытаются от тебя скрыть («Притворись, что сейчас лето! Но не забудь надеть пальто!»). Несомненно, они делают это, чтобы защитить своего ребенка от жестокой нищеты и отчаяния, царящих в Аппалачии. Но они не подозревают, что именно их попытка утаить страшную истину и наводит тебя на мысль о ее существовании.
Одно из самых ранних твоих воспоминаний – вкус петрушки; бабушка рвет ее с грядки в нескольких метрах от дедушкиной свалки перегоревших лампочек. Именно такие несоответствия – сытая, приправленная петрушкой жизнь среднего класса и рядом руины угольной нищеты – ты начинаешь замечать еще в детстве.
Копаясь в остове разбитого автомобиля, лежащего в овраге рядом с домом бабушки и дедушки (в их городке при бумажной фабрике в Аппалачии воздух пропитан серной вонью), ты находишь стеклянную банку с чистой красно-белой этикеткой в клеточку, на которой нарисована спелая клубника. Но банка полна земли. Тебе интересно, как земля попала туда, ведь крышка банки запечатана. Эта банка, как и все вокруг, смердит ложью взрослых; ты чувствуешь эту ложь во вкусе петрушки, растущей на огороде в двух шагах от свалки; в керосиновом запахе лампы, в сигаретном дыму и серных парах бумажной фабрики; в остекленевших от выпивки глазах соседей, в вони от куриных потрохов, исходящей от детей работников птицефабрики. («Ваши дети тоже пойдут в куриный университет? – спрашивает твоего отца коллега-врач. – Я слышал, там студентов куры не клюют!» Эта шутка не звучит смешно в городе, где даже дети из самых обеспеченных семей, не окончив школу, идут работать на фабрику. Одна девочка примерно твоего возраста – она живет в нескольких километрах по дороге от дома бабушки с дедушкой – увидела, как на птицефабрике затаптывают кур; этот способ убивать птиц вызвал у нее такое омерзение, что она решила бросить работу и пойти в армию, рассудив, что на войне не может быть хуже, чем там, где мучают цыплят. Ее звали Линди Ингланд[16].)
Ты не знаешь, что делать с этой банкой, с куриной вонью, со зловещим туманом, тянущимся с гор и заволакивающим все вокруг, но, когда ты рядом, взрослые притворяются, будто всего этого не существует. Ты не видишь правду, но можешь ее услышать, например в четырех тактах «Зимы» Вивальди. Ты все еще помнишь эту мелодию из «Сары и белки» и начинаешь улавливать ее в горном тумане, снова и снова мысленно проигрывая ноты. Ты вылезаешь из заваленного мусором оврага. У серого низкого неба цвет шлакоблоков, которые производят в твоем городе из пыли и пепла. В твоем кармане – банка из-под клубничного варенья, полная земли. В твоей голове – Вивальди. Музыка, которую ты слышишь, словно огненно-оранжевые костюмы мужчин, которые они надевают осенью, охотясь на оленей на горных склонах. Музыка как пуленепробиваемый жилет, свернувшаяся кольцом медноголовка, прививка от бешенства. Музыка – твое предостережение и талисман. Она сообщает: это тебе не привиделось. Дети и получше тебя погибали в снегу без особой на то причины.
Музыка спрашивает: «На банке нарисована клубника, но что там внутри на самом деле?»
