Скошенное поле - [32]

— А где же паровоз? — спросил Ненад слабым голосом.

— Ушел, сынок.

Ненад улыбнулся и снова закрыл глаза. Темные круги вновь завладели им. И он потонул в них.

Глава вторая ГОЛОД

Весна застала семью Байкичей в чужой квартире; их собственная была разрушена, ограблена и загажена: шкафы опустошены, пол усеян выпотрошенными из подушек перьями, обрывками книг, битым стеклом, стены измазаны навозом, окна забиты досками. Всей мебели, которую можно было вытащить из этой навозной кучи с массой блох, едва хватило бы на одну комнату.

Ненад проболел всю зиму, — не успевал поправиться от одной болезни, как заболевал снова. Лежа в кровати в большой комнате, под самой крышей серого и холодного низкого дома, Ненад глядел в окно. И вот уже зарумянились плоды на черешне, цветущая верхушка которой целыми днями колыхалась под окном. К мальчику постепенно возвращались краски, он становился живее, появился аппетит. Целыми часами он сидел у окна и не ощущал слабости ни в ногах, ни в голове.

Закутанная в шали, так как по утрам было еще свежо, Ясна уходила до зари на распределительный пункт за мукой; или, что случалось реже, в лавку, где продавались мясные отходы. В полдень она, усталая, приносила немного провизии, но чаще всего возвращалась с пустыми руками. Жили они на последние серебряные деньги и на оставшиеся сербские бумажки, уже с австрийской печатью. Было еще несколько банок английского сгущенного молока, которые они открывали с болью в сердце. В эти дни они получили первую открытку из другого мира: писал кум из Женевы. О Миче он не упоминал. Одна фраза была зачеркнута цензурой. Может быть, как раз она и касалась Мичи. В течение трех дней Ясна, бабушка и Ненад тщетно старались разобрать под черной тушью запрещенные слова. Наконец согласились, что можно разобрать букву М. Ясна даже уверяла, что различает и букву ч. Если бы что… — цензуре незачем было бы вычеркивать. Значит, жив.

Ненад становился все нетерпеливее. Наконец, в один погожий теплый день, когда в воздухе стояло жужжание пчел, Ясна вывела его на улицу. Посреди квадратного мощеного двора был садик с низкой проволочной оградой. Ненад глазами искал черешню; она была недосягаема — но ту сторону высокой серой стены. Двор ему сразу показался неприветливым и пустым. Да он и был таким, несмотря на цветущую белую сирень. С трех сторон были квартиры, с четвертой глухая стена, на которой когда-то акварелью были нарисованы лес и ручей (или что-то в этом роде, разобрать было трудно — краски выцвели, штукатурка местами отвалилась).

Свежий воздух быстро утомил Ненада. Он посмотрел вдоль безлюдной улицы Проты Матея; на мгновение его взгляд остановился на пустом скотном рынке, по ту сторону Александровой улицы, и снова вернулся к неприветливым и холодным домам с заколоченными кое-где окнами. Ненад никогда не бывал в этой части Белграда. Ему казалось, что это даже не Белград. В голове у него все спуталось. Ясна привела его снова во двор. На скамейке сидела m-lle Бланш, грея на солнце свое отекшее от ревматизма тело. На голове у нее была смешная шляпка из черного шелка, на руках кружевные митенки; она куталась в черную, позеленевшую пелерину. Совсем уже седая, она щурила, глядя на солнце, свои когда-то голубые, а теперь выцветшие, слезящиеся глаза.

— Ah, le voilà… кончил больной, bonjour, mon petit[8].

Старая дева протянула Ненаду свои узловатые, изуродованные пальцы.

— Bonjour, mademoiselle[9], — пробормотал Ненад, очень довольный тем, что может ответить по-французски. Он и Ясна сели рядом с m-lle Бланш.

— Bon, tout va bien[10].

Старушка просила извинить ее за то, что ни разу не навестила мальчика.

— Я очень трудно идет… j’ai des douleurs et je souffre, oh, mon dieu, je souffre[11]. — Она улыбнулась голубыми глазами. — Когда я была молодым, oui[12], я много путешествовала, была в Константинополе, в России, en Russie[13], учила детей comte Balabanoff, oui, jeune homme, j’ai enseigné le français aux enfants du comte Balabanoff et maintenant[14], а теперь не могу подняться один этаж.

И тут, позабыв об окружающем, она, с трудом подыскивая слова, мешая сербские с французскими, стала рассказывать о своей жизни в России, о том, как она была красива в молодости и как на рождество танцевала мазурку с молодым графом Балабановым, которому тогда было четырнадцать лет, как сопровождала молодых графинь на прогулку верхом и как сама ловко держалась в седле, какой прелестный у нее был пони и как все это было exquis, mais exquis[15], как молодые графы и графини выросли, и она поступила в гувернантки к князю Голуховскому в Константинополе, il était vraiment un grand seigneur et beau, mais beau[16], княгиня убежала потом с каким-то англичанином, красавец князь утопился в Босфоре, а она приехала в Сербию с его превосходительством Iovanovitch и осталась тут, mon dieu[17], и теперь у нее ревматизм и живет она в подвале.

Появились и другие соседи. Госпожа Огорелица, подвижная особа с испитым лицом и лихорадочно горящими глазами; тощие ноги ее были обуты в большие стоптанные и рваные ночные туфли. Следом за ней показалось недоразвитое и угловатое существо; из-под слишком короткого платья выступали острые коленки, из коротких рукавов торчали длинные мальчишеские руки; растрепанные волосы Буйки падали на большие черные глаза. Старшая дочь госпожи Огорелицы, Лела, пришла немного позднее из города, волоча за собой небольшой мешок муки; она была в измятом пальто и юбке, забрызганной грязью, с сонливым выражением на смуглом продолговатом лице. В окно выглянул профессор Марич, худой, с впалыми щеками, обросшими неряшливой белокурой бородой; жена его выбежала во двор. Все приветствовали Ненада, радовались его выздоровлению.