Скошенное поле - [169]
— Что именно? Нет. Это в порядке вещей. Очень часто журналисты следят за такими облавами… издалека — всегда бывают интересные вещи.
— На сей раз вы не следили?
— Зачем? Нет. Я довольствовался своим гонораром, у меня были спешные дела.
— И это вам не показалось подозрительным?
— В тот момент нет. Ах, негодяй! — Пе́трович остановился. — Я бросаю уголовщину, бросаю журналистику, но сегодня вечером никто работать не будет! Пусть кулаки пускают в ход.
Они двинулись дальше. Подошли к самому зданию «Штампы». Прислушались. Оттуда не доносилось ни звука.
— Ротация не работает.
Вошли в вестибюль. Полное освещение, тишина и безлюдие.
— И линотипы не работают, — прошептал Байкич.
Пе́трович остановился.
— Не работают.
Они продолжали подниматься. В помещении стенографистов — никого. В помещении архива — никого. Лампы на столах были зажжены, все было на своих местах, и отсутствие людей казалось каким-то дурным сном. Пе́трович почти бежал. Дверь большой комнаты была приоткрыта. Пе́трович толкнул ее ногой. В одной половине комнаты стояло и сидело около двадцати человек, в другой, развалившись в кресле, с сигаретой в зубах, сидел директор Распопович в единственном числе. Окна были закрыты, и от дыма едва можно было дышать. Все головы повернулись к вошедшим. Вопросы были излишни.
— Да, — подтвердил Пе́трович.
Послышался легкий стон, потом тихие голоса. Возле того места, где сидел Андрей, произошла суматоха.
— Да, господин директор, да, — возвысил голос Пе́трович.
Распопович, не торопясь, потушил сигарету, потом поднялся. Его белесые, рыбьи глаза ничего не выражали.
— А теперь, господа, прекратите эту комедию!
— Да, — закричал Пе́трович, подбежав вплотную к Распоповичу. — Вы ничего не понимаете? Или вы оглохли?
— Я требую, чтобы через пять минут каждый занял свое место. — Распопович был невозмутимо спокоен; он играл своими карманными часами.
Некоторые из аотрудников заколебались и отделились от группы.
— Ни с места! — закричал Пе́трович хриплым голосом.
— Пе́трович, вы уволены.
— Вот уже час как я сам ушел в отставку.
— И каждый, кто сейчас же не вернется на свое место, будет уволен, уволен без выходного пособия. — Распопович положил часы в карман. — А вас, Пе́трович, прошу немедленно покинуть помещение редакции. Байкича тоже.
— Да что вы говорите?! Не собирается ли случайно господин директор позвать полицию?
— Если через пять минут…
— У вас все делается в пять минут!
— Я позову полицию.
— Номер телефона триста пятнадцать!
— Вы думаете, что поступаете очень умно!
— Не знаю, во всяком случае справедливо.
— Справедливо! По отношению к кому? — И Распопович неожиданно расхохотался. — По отношению к тем, кто останется без места и без вознаграждения? Пусть будет по-вашему!
— Подлец!
— Но остаются в силе судебная ответственность и убытки, причиненные газете. А теперь, господа, спокойной ночи!
Распопович повернулся и твердой походкой направился к выходу.
— Господин директор! — послышался робкий голос.
Распопович остановился.
— Дайте нам возможность работать, — продолжал тот же голос.
— Желает еще кто-нибудь работать?
— Я.
— Я.
— И я.
Голоса становились все увереннее.
— Мне чрезвычайно жаль, господин Пе́трович. Вы видите, что я принужден воспользоваться вашим советом. Номер триста пятнадцать, правильно ли я запомнил?
Распопович хотел уже вернуться, но его остановили раздавшиеся в коридоре голоса. Женские и мужские веселые голоса, — кто-то мог смеяться в такую минуту. Байкич все это время стоял неподвижно у двери. Смех ударил по нему плетью. Он обернулся. В голове была только одна мысль: сделать все, чтобы Андрей не слышал смеха. По лестнице поднимались госпожа Марина, Кока и Бурмаз, а впереди шел Миле Майсторович. Кровь бросилась в голову Байкича, у него потемнело в глазах.
— Уйдите отсюда! И прекратите смех!
От неожиданности Миле остановился. Дамы перестали смеяться. Миле, ничего не поняв, захохотал еще громче. Бурмаз вспыхнул.
— Что вам здесь надо?
— Назад!
— Mais il est fou![41] — воскликнула Марина. — Защитите нас ради бога!
Миле продолжал бессмысленно хихикать. Все это длилось какие-то секунды. Прежде чем Бурмаз успел подойти к Байкичу, тот выхватил револьвер. Он был так взволнован, кровь так стучала в ушах, что он почти не слышал выстрела. Ясно было одно: смех должен прекратиться…
Когда Байкич пришел в себя, с ним уже справились. Он лежал на полу, прижатый множеством рук. Из носа и изо рта текла кровь. Он чувствовал ее соленый вкус, чувствовал, как все его лицо заливается кровью, но не мог вытереть ее. Чей-то голос слышался с противоположного конца комнаты:
— Положите Бурмаза сюда. Пустяки. Царапина. Через три дня будет на ногах. И помогите дамам.
Другой голос спросил:
— Где револьвер?
Это был голос Миле. Байкич стиснул зубы: промахнулся!
Он попытался высвободиться. Но кто-то ударил его с такой силой, что он потерял сознание. И не слышал, как Кока взвизгнула:
— Но и Миле тоже, и Миле тоже в крови!
ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ
Бурек — слоеный пирог.
Газда — уважительное обращение к людям торгового или ремесленного сословия; букв.: хозяин.
Задруга — патриархальная семейная община.
Каймак — род сыра.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.
Борисав Станкович (1875—1927) — крупнейший представитель критического реализма в сербской литературе конца XIX — начала XX в. В романе «Дурная кровь», воссоздавая быт и нравы Далмации и провинциальной Сербии на рубеже веков, автор осуждает нравственные устои буржуазного мира, пришедшего на смену патриархальному обществу.
Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.
Симо Матавуль (1852—1908), Иво Чипико (1869—1923), Борисав Станкович (1875—1927) — крупнейшие представители критического реализма в сербской литературе конца XIX — начала XX в. В книгу вошли романы С. Матавуля «Баконя фра Брне», И. Чипико «Пауки» и Б. Станковича «Дурная кровь». Воссоздавая быт и нравы Далмации и провинциальной Сербии на рубеже веков, авторы осуждают нравственные устои буржуазного мира, пришедшего на смену патриархальному обществу.